И еще неделя прошла. Анне Матвеевне временами совсем становилось плохо – боль приходила такая, что черно в глазах делалось, и уже не могла она сдерживать стоны, и кто-нибудь бежал за фельдшером, тот делал укол и на время становилось легче, но потом боль возвращалась – кажется, еще более сильная и страшная, и Анна Матвеевна лежала неподвижно, вцепившись руками в края кровати, побелевшая, закатив глаза на лоб, и глухо постанывала, и если опять звали фельдшера, то он приходил и только разводил руками – два укола подряд он делать не мог, сердце у Анны Матвеевны было слабое. И ей оставалось только терпеть и ждать, когда утихнет боль. И боль утихала, а бывали и такие редкие минуты, когда она проходила совсем, – и тогда Анна Матвеевна сразу оживала, улыбалась, даже вставала с постели и садилась к окну, укутавшись шалью, – посмотреть на белый свет, на землю, на людей, проходящих по улице. Земля была сырая и черная, погода все больше пасмурная – шли дожди. Но однажды засветило такое солнце, что все кругом зазеленело, заиграло, зарадовалось, – и Анна Матвеевна тихо улыбалась, глядя из окна на это весеннее великолепие, и тоже радовалась. Но потом опять пошли дожди, и снова вернулись боли – и после одного из приступов фельдшер сказал Михаилу Федоровичу:

– Давай вези в Давлеканово. Нельзя ждать.

– Аль помрет? – испугался Михаил Федорович.

– Может и помереть, – уныло сказал фельдшер. – Я ничего не могу сделать. Вези, может, там помогут. Дорога, правда, хреновая, но проехать можно. Проси у бригадира лошадь да в первый же погожий день и отправляй. Я и сам бригадиру скажу, чтобы лошадь дал. А не то пошли сейчас вместе.

– Пошли, – подавленно сказал Михаил Федорович.

Вышли на улицу, под мелкий занудливый дождь.

На другой день утро выдалось ясное, день как будто обещался быть погожим – и решено было ехать. Послали Гришку за лошадью, а Анне Матвеевне сказано было, чтобы собиралась. Заплакала Анна Матвеевна. Не того она боялась, что приключится там с ней что-то страшное, – к боли она давно уже притерпелась. Страшно другое было – едет туда, где кругом все чужие и надо просить кого-то, чтобы прибрали за ней, то-другое подали. Не умела Анна Матвеевна просить, не любила, чтобы чужие люди помогали ей. Сама безотказно помогала всем и каждому, кто бы ни обращался к ней, и все это знали на деревне и шли к ней кто за чем – за больной присмотреть, кофту скроить, к свадьбе стол приготовить. Но вот просить самой – этого она не умела.

Собралась Анна Матвеевна быстро – да и что ей было собираться? Чистое белье положить, еды на первое время, да вынула еще из большой общей рамки две фотокарточки – ту, где Андрей с Машей были сняты, и Олюшки ну. Посмотрела на фотокарточки – и опять всплакнула. А ну, как помрет она – кто за Олюшкой присмотрит? Остальные-то все большие уже, сами как-нибудь справятся, а этой малявке десятый год всего, долго еще с мачехой-то жить... Увидела во дворе Михаила Федоровича с лошадью – и смахнула слезы, быстро утерлась, бережно уложила карточки в какую-то старую книжку – не помялись бы.

– Ну, мать, готова? – фальшиво-бодрым голосом спросил Михаил Федорович, поигрывая кнутом.

– Готова, Миша. Вот пальто одену – и все.

– Дойдешь сама до тарантаса?

– Дойду.

Оделась Анна Матвеевна, пошла к выходу – и обернулась с порога, оглядела все – и так сердце у нее сжалось, что кричать захотелось. Не понимая того, что делает, поклонилась она избе низким поясным поклоном и чуть не упала, да Михаил Федорович вовремя поддержал. У него н самого голос дрожал:

– Да ты что, мать, в уме ли? Как будто насовсем отсюда едешь. И думать не моги об этом, вылечат тебя, заживем лучше прежнего. Смотри, дети-то у нас на ноги не поставлены, нам с тобой еще растить их, а ты такое себе в голову...

– Да это я так, ничего, Миша, – виновато сказала Анна Матвеевна и подозвала плачущую Олюшку. – Не убивайся, доченька, вернусь я скоро, а ты учись получше да старших слухайся...

Олюшка вцепилась в нее – еле оторвал ее Гришка от матери. Сам он и слезинки не уронил и хоть и кривился иногда, но тут же улыбался. Варвара была поодаль, делала что-то ненужное сейчас.

Вышли во двор, усадил ее Михаил Федорович в тарантасе, укутал ноги старым полушубком, взмахнул кнутом – и поехали. С трудом повернулась Анна Матвеевна, оглянулась на двор, увидела Олюшку, Варвару, Гришку – и опять заболело у нее сердце. «Да что же это я? – подумалось ей. – Как будто и впрямь помирать еду... Бог даст, обойдется...» Но другой голос настойчиво подсказывал ей – не обойдется, кончается твой век, Анна... Может, еще годика два-три и удастся пожить, а больше – навряд ли. И опять – в который уже раз – вспомнился ей Егор. Болезнь его она знала досконально, при ней она начиналась, при ней и кончалась – и вот в такой же хмурый майский денек увозили его в больницу, а через месяц привезли обратно домой – умирать.

Но скоро эти мысли отошли, да и не до мыслей стало. Тарантас хоть и был на рессорах, и Михаил Федорович вез осторожно, но такая дорога была, что запрыгало, затряслось все, и боль, которая до сих пор тихо покоилась где-то внутри Анны Матвеевны, вдруг рванулась наружу, заполнила все тело. И километра еще не проехали, а уже взмолилась Анна Матвеевна:

– Миша, останови, ради Христа, передохнем чуток, мочи моей нет.

Остановил Михаил Федорович, Анна Матвеевна перегнулась на бок, да так неловко, что чуть не вывалилась. Поддержал ее Михаил Федорович – Анну Матвеевну тошнило, а наружу так ничего и не вышло. Подождали немного и снова поехали – медленно, объезжая колдобины и рытвины. Михаил Федорович молчал, жевал раскисший мундштук погасшей папиросы, боялся оглянуться на Анну Матвеевну – как бы самому не сорваться, не закричать, не заругаться в бога, в душу, в дьявола – «да за что же такая напасть?!» А ведь дороги впереди еще без малого двадцать километров, каково-то вынести это? Хоть бы дождя не было...

Но дождя в этот день не было. Несколько раз было хмурилось небо, но проходило стороной, из-за серых облаков ненадолго выглядывало солнышко – и сразу преображалось все. Ярко зеленели рощицы, холмы вдали вырисовывались ясно, как на картинке. Подумал Михаил Федорович – жить бы да радоваться, глядя на этакую красоту, если бы не проклятая дорога, не побелевшее лицо Анюты, не заботы по хозяйству, не свое никудышное здоровье, раскиданное по фронтам, концлагерям, изъеденное туберкулезом, ранениями и контузией.

В Давлеканово приехали уже вечером. За дорогу Анна Матвеевна раза три совсем было обмирала – тогда останавливался Михаил Федорович, брызгал ей в лицо заранее припасенной водичкой, Анна Матвеевна открывала глаза, стискивала зубы, чтобы не стонать, так стояли они недолго – и ехали дальше.

В больнице Михаил Федорович бывал уже не раз, дважды лежал там и сразу пошел в приемный покой, подал в окошко бумажку, нацарапанную неуверенной фельдшерской рукой. Сестра – молодая, накрашенная, п белом халате, – прочитала бумажку и протянула назад Михаилу Федоровичу, сказала:

– По таким направлениям не принимаем. Такую бумажку любой написать может, а нужно направление врача, и обязательно с печатью. Да и поздно уже сейчас, надо было до пяти часов приезжать.

Сестра говорила, не отрывая взгляда от книжки, и удивилась, что человек этот не берет назад свое направление и ничего не говорит ей. Она приготовилась выслушать обычную в таких случаях просьбу, на которую у нее давно уже был готов ответ, подняла голову – и очень не по себе ей стало. Лицо Михаила Федоровича побурело, а взгляд был такой, что приснится во сне – и закричишь от страха.

– Вот что, девонька, – хриплым голосом сказал Михаил Федорович, – врачей у нас в селе нету, и ехать за ними некуда. А что раньше пяти надо было – так я с утра выехал, и не дай бог тебе когда-нибудь такой дороги – седая станешь. Человек еле на ладан дышит, а ты мне тут печати в нос тычешь... А ну, – повысил он голос, – зови кого-нибудь, кто постарше тебя и больше на человека похож, а не то я тебе такое сделаю, что небо с овчинку покажется.