Тот день начался для меня скверно: с письма моей тётки из Бурнмаута. Она напоминала, что я ей обещала в четыре часа проводить мою двоюродную сестру Джесси к фотографу. Да, обещала, обещала, только всё из головы вылетело. На четыре я уже условилась встретиться с Биллом – значит, надо будет опять дозваниваться и договариваться. Билл, сценарист из Штатов, имел какие-то неприятности с Комитетом по антиамериканской деятельности, попал в чёрный список, оказался без работы, и я пыталась добыть для него разрешение остаться в Англии. Он подыскивал себе секретаршу. Раньше эту роль исполняла его жена, но теперь они разводились, обнаружив после двадцати лет совместной жизни, что их ничто не связывает. Я решила представить его Беатрисе.

Беатриса была моей давней подругой из Южной Африки, у которой истекал срок паспорта. На неё наклеили ярлык коммунистки, и она знала, что, если вернётся, назад её больше не выпустят, а поэтому хотела остаться в Англии ещё на полгода. Денег у неё не было, и ей нужна была работа. Я думала, что у Билла с Беатрисой найдётся много общего, но выяснилось, что они друг другу не показались. Беатриса объяснила, что у Билла нет принципов, потому что он пишет для телевидения развратные комедии под псевдонимом и сам снимается в плохих фильмах. Оправданий, что, мол, надо же чем-то кормиться, она не принимала. Билл, со своей стороны, терпеть не мог женщин, которые суются в политику. Но мне о несовместимости дорогих друзей знать не полагалось, и я битый час охотилась за Биллом по всем коммутаторам, пока, наконец, не отловила в какой-то студии, где он репетировал в фильме о Леди Гамильтон. Он сказал, что я могу не беспокоиться, потому что он всё равно забыл о встрече. Телефон Беатрисы не отвечал, поэтому я послала ей телеграмму.

Так вторая половина дня оказалась у меня свободной для сестрицы Джесси. Только я села за работу, как позвонила товарищ Джин и сказала, что хочет встретиться со мной за обедом. Уже много лет, как Джин стала моим самозванным ментором, решив, что у нее есть долг внушать мне правильную политическую точку зрения. Точнее сказать, она была одним из моих самозванных наставников. Когда вышла первая книжка моих рассказов, именно Джин на следующий же день отпросилась с работы и специально пришла ко мне разъяснить, что один из них, я забыла какой, содержит неверный анализ классовой борьбы. Помню, тогда мне казалось, что в её словах что-то есть.

К обеду она пришла со своими бутербродами в бумажном кульке, но приняла от меня чашку кофе. Она извинилась за беспокойство, и сказала, что чрезвычайно расстроена тем, что я, как ей кто-то передал, наговорила.

Выяснилось, что неделю назад я на каком-то собрании заметила, что есть достаточно свидетельств того, что в Советском Союзе совершается много грязного. Я первая готова была согласиться, что это замечание было несколько поверхностным.

Джин – низенькая, оживлённая дама в очках, была дочкой епископа, а её преданность делу рабочего класса подтверждалась тридцатью годами работы в партии. Ко мне она всегда относилась мягко и с терпением. «Товарищ, – говорила она, – интеллектуал, вроде тебя, испытывает гораздо большее давление разлагающих сил капитализма, чем партийный работник, каким бы он ни был. Это не твоя вина, но тебе постоянно нужно себя контролировать».

Я ответила, что, как мне кажется, я себя постоянно контролирую, но, тем не менее, не могу отделаться от ощущения, что капиталистическая пресса иногда, конечно, совершено непреднамеренно, пишет правду.

Джин аккуратно доела начатый бутерброд, поправила очки и прочитала мне короткую лекцию о необходимости сохранения рабочим классом высокой бдительности. Потом она сказала, что ей пора, потому что в два она должна быть в своём кабинете, а единственная возможность для интеллектуала с моей биографией стать на правильную точку зрения состоит в более активной партийной работе и слиянии с рабочим классом, и что лишь таким образом написанное мной может стать оружием в классовой борьбе. И ещё добавила, что пришлёт мне протоколы открытых процессов в тридцатые годы, и когда я прочту их, моя теперешняя шаткая позиция в отношении Советского Союза станет более твёрдой. Я ответила, что уже давным-давно прочла эти протоколы, и они всегда казались мне неубедительными. Он сказала, что для беспокойства нет причины, потому что выработка подлинно пролетарского мировоззрения требует времени.

С этим она ушла, а настроение у меня почему-то упало.

И опять, едва я уселась за работу, как зазвонил телефон. Это уже была сестрица Джесси, которая сообщила, что не сможет ко мне зайти, как договорились, потому что сейчас покупает платье, в котором пойдёт фотографироваться. Не смогу ли я встретить её через двадцать минут у магазина одежды? Я бросила послеобеденную работу и поехала на такси. По дороге я поговорила с шофёром о ценах и действиях правительства и обнаружила, что наши взгляды просто на удивление во всём совпадают. Тогда он стал рассказывать мне о своей восемнадцатилетней дочке, выскочившей замуж за его лучшего друга, которому уже сорок пять. Он этого не потерпел (так он выразился), и поэтому сразу остался и без дочки, и без друга. В довершение бед он прочитал статью в психологическом журнале, который принесла жена, и вдруг понял, что его дочка зациклилась на отце.

– Когда я прочел об этом, просто что-то в душе перевернулось, – горько вздохнул он. – Страшная вещь, вдруг узнать такое.

Он ловко подрулил к магазину одежды, и я вышла.

– Я думаю, вам не стоит принимать это так близко к сердцу, – сказала я. – Не удивлюсь, если вдруг обнаружится, что все мы зациклены на отце.

– Что вы, что вы, – заметил он, протягивая руку за платой.

Маленький, желчный человек, с головкой, как лимон, и маленькими ищущими обозлёнными глазками.

– Моя старуха всегда говорила, что я Хейзл слишком баловал. Видать, была права.

– А попробуйте, – сказала я, – посмотреть на это с другой стороны. Лучше уж слишком сильно любить своего ребёнка, чем слишком мало.

– Любить, говорите? И что за эту любовь? Уехала с моим же парнем, Джорджем, и за три месяца хоть бы открытку прислала, где они и как.

– Всем непросто: у одних одно, у других – другое.

– Это вы верно сказали.

Беседа могла бы тянуться ещё, но я заметила, что Джесси уже стоит на тротуаре и смотрит на нас. Я расплатилась и с опаской повернулась к Джесси.

– Я видела, как ты с ним поругалась, – сказала она. – С ними только так, а то совсем обнаглели. Мой принцип: даю шесть пенсов на чай, сколько бы я ни проехала, и ничего не добавляю. Только вчера один свою пасть раскрыл на всю улицу, потому что я ему оставила только шестипенсовик. Им нельзя уступать.

Джесси высокая, широкоплечая, ей скоро двадцать пять, а на вид – восемнадцать. Светло-каштановые волосы падают по сторонам круглого лица с острым подбородком, а широкие голубые глаза невинны и яростны. Настоящая дочь викингов, особенно когда вступает в бой с кондукторами, таксистами и носильщиками. Она и моя тётушка Эмма ведут нескончаемую партизанскую войну с обслуживающим персоналом. Думаю, простительное развлечение при крайней убогости их жизни. А кроме того, их противники, кажется, тоже получают от таких схваток немалое удовольствие. Помню, как после одного сражения с таксистом Джесси гордо удалилась, презрительно дёрнув плечом, а тот одобрительно хмыкнул: «Вот это характер, как в старые дни. Сейчас таких больше не делают».

– Ты купила, что хотела? – спросила я.

– Вот, на мне.

Джесси всегда одевается одинаково: костюм хорошего покроя, свитерок с круглым воротом, нитка жемчуга. Ей очень идёт.

– Тогда пошли и кончим с этим, – сказала я.

– Мама тоже пойдёт с нами.

Воинственность возвращалась к ней.

– Ну, раз так…

– Я сказала ей, что буду покупать свои вещи сама, чтобы она подъехала к магазину потом. Терпеть не могу, когда она начинает выбирать вещи за меня.