Это было ее любимое место. Направо от нее бил источник, дававший начало ручейку, протекавшему мимо деревни. Вода в нем была чистой и прозрачной. Сенда дорожила уединенностью этого места и ревностно считала его только своим… и его. Здесь, вдали от любопытных глаз, они могли заниматься любовью. Здесь, где единственными звуками были журчание ручейка, шелест листвы и щебетание птиц, ей было хорошо и спокойно. Когда она с высоты обозревала окрестности, возникало ощущение, что весь мир лежит у ее ног. Крошечные деревенские домики из глины и дерева казались еще меньше, но издали убогая деревня виделась очаровательной, а стоящее отдельно самое главное здание – синагога – больше и потому внушительнее.

Отдышавшись, Сенда так быстро обернулась, что юбка закружилась вокруг ее ног. Затем внимательно оглядела деревья. Она была одна.

При мысли о том, что она вновь увидит Шмарию, щеки ее окрасились румянцем, усилившим и без того ее удивительную природную красоту. В ней сочетались точеные черты отца, слишком изящные для мужчины, но пленительные в женщине, и волевые черты матери, более резкие и строгие, однако не менее привлекательные. Такая необычная комбинация придавала внешности Сенды особенный, только ей присущий, неземной вид. Лицо ее было безупречной овальной формы, с высокими славянскими скулами, великолепными, достойными кисти Боттичелли волосами и сверкающими изумрудными глазами. При ближайшем рассмотрении они были не чисто изумрудными, а с проблесками карего и вкраплениями цвета морской волны – два прекрасных драгоценных камня, заключенных в звездообразную оправу ресниц того же медного цвета, что и ее густые блестящие волосы. Ее выразительные брови со слегка приподнятыми концами определенно обладали колдовской силой, а чуть тронутая здоровым румянцем кожа отливала жемчужным блеском. В осанке Сенды чувствовалась прирожденная грациозность, и она, без сомнения, была самой обольстительной девушкой в деревне. И, как говорили, даже более красивой, чем в свое время ее бабушка Голди, а Голди Коппел до сих пор славилась не только острым как бритва языком, но и своей былой красотой. Сейчас, когда Сенда пребывала в нежном шестнадцатилетнем возрасте, ее красота была в полном расцвете.

Сенда, сидевшая под нежно-зеленым пологом молодой листвы, прислонившись к тонкому гибкому стволу дерева и уткнувшись подбородком в колени, удивительно напоминала одну из лесных нимф, населявших сказки, слышанные ею в детстве. Даже ее необъятная бесформенная стеганая юбка грязно-коричневого цвета и скромная, не совсем белая, без каких-либо украшений, даже без дюйма кружев, крестьянская блузка не могли испортить ее волшебного очарования. Единственной данью женскому кокетству служил любимый ярко-красный шарф. Как только Деревня осталась позади, она стянула его с головы и обвязала в виде пояса вокруг талии. Это была отчаянная попытка как-то приукрасить себя и принарядиться, то, к чему она всегда стремилась, хотя и знала, что в этой бедной пуританской деревне у нее это никогда не получится. Но, к большому огорчению проницательной и властной матери, ее степенного архиконсервативного мужа Соломона и недовольных родственников со стороны мужа, никакая одежда не могла скрыть девятнадцатидюймовую талию и пышную грудь Сенды. «Она слишком красива, чтобы это было хорошо для нее», – любила повторять ее свекровь Рахиль Боралеви каждому, кто готов был посудачить с ней.

Не то чтобы Рахиль Боралеви была не права. Но, несмотря на все свои подозрения, даже она стала признавать, что, возможно, Сенда не так уж плоха и, слава Богу, остепенилась, после того как вышла замуж за «свет ее очей» – доброго, драгоценного и такого чувствительного Соломона. Но Рахиль Боралеви видела только то, что хотела видеть. Она даже начала принимать за чистую монету полуденные отлучки Сенды, а Сенда, прекрасно зная, что они недолюбливают друг друга, как могла, старалась скрыть свое подлинное «я». Дома она была скромной, деланно-чопорной и молчаливой и не столько потому, что хотела создать о себе ложное представление, а потому что была загнана в ловушку лишенного любви замужества, которое медленно убивало ее дух. И именно эта угрюмая вялость позволяла Рахиль Боралеви вздохнуть немного спокойнее. Она не замечала огня, горящего в изумрудных глазах Сенды. Они горели постоянным буйным пламенем, моля о трех самых дорогих для нее вещах: свободе, приключениях и настоящей любви.

Из груди Сенды вырвался болезненный вздох. Она знала, как ей повезло, что ей удалось вырваться из дома и прийти сюда. Только здесь, на лесной поляне, она действительно могла быть самой собой. Только здесь она могла свободно дышать, не страдая от удушья и не чувствуя себя физически и эмоционально закованной в кандалы брака, заключенного не на небесах. Лес давал ей передышку от навязанного ей замужества, которое она так презирала. И, что важнее всего, он давал ей возможность тайно насладиться несколькими драгоценными часами любви, которая наполняла смыслом ее жизнь и не позволяла угаснуть горящему в глазах огню.

Красивое лицо Сенды вдруг стало хмурым и непривлекательным. «Только я сама, бабушка Голди и Шмария, – произнесла она вслух, поведав свою печаль паре воробьев, летавших между деревьями. – Почему только мы одни знаем, как мне ненавистно это замужество? Почему?»

Но ни деревья, ни птицы не могли ответить на этот вопрос. Она замолчала, и выражение ее лица стало еще более хмурым при воспоминании о том дне год назад, когда шадхен[3] и ее родственники договорились об этом лишенном любви союзе…

– Она не создана для родов, – проговорил визгливый женский голос. – Достаточно посмотреть на ее бедра. Кто-нибудь из вас заметил, какие они узкие? – Наступило продолжительное молчание. – Вот видите! – драматическим голосом вскричала женщина, оглушительно хлопая рукой по колену. – Что я вам говорила? Достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она никогда не сможет родить. А скажите-ка мне, на что годится женщина, которая не может иметь детей, а? Ну-ка скажите! – Она торжествующе откинулась на спинку стула, сопровождая резким скрипом свое предсказание.

Сенда почувствовала на своей руке мягкую руку бабушки Голди и подавила желание просунуть голову в раскрытое окно и сказать Еве Боралеви все, что она о ней думает. Вместо этого она осторожно, через край оконной рамы заглянула внутрь; темная ночь и колышущаяся от легкого ветра занавеска скрывали ее лицо. Сквозь кружевной узор она могла видеть кухню в доме Боралеви. Это была главная комната, которую тепло освещал колеблющийся свет масляных ламп. От него лица собравшихся в кухне людей казались желтоватыми. Здесь были советники семьи Боралеви, шесть человек: шадхен; Вальвродженски – родители Сенды, которые почти все время молчали; дядя Хайм – брат ее отца, с женой, тетей Софией, которые страстно спорили, указывая то на одно, то на другое из ее выдающихся достоинств, в то время как Боралеви выискивали в ней всевозможные недостатки. Всего в комнате находились одиннадцать человек, сидящих полукругом на трехногих табуретах, а также Рахиль и Ева Боралеви, которые занимали стулья со спинками.

Собрание продолжалось уже более двух часов, и споры только начали разгораться. Теперь, после безапелляционного заявления Евы Боралеви о неспособности Сенды родить, дебаты временно зашли в тупик. Ева Боралеви была местной акушеркой, и никто не осмеливался спорить с ней о том, что касалось деторождения. А ни одна семья не желала обременять себя бесплодной женщиной.

– Я думаю, – поспешно проговорил сват, чувствуя, что разговор заходит не в ту сторону, – нам пора прерваться и выпить по чашечке горячего чая.

– Значит, теперь нам придется пить здесь чай? – прорычал дядя Хайм. – Совершенно очевидно, что наша Сенда недостаточно хороша для всемогущих Боралеви.

– Шшшш, шшш! – зашипела на него тетя София, затем улыбнулась сидящим в кухне: – Чашка чая была бы очень кстати.

Сенда почувствовала, как бабушка Голди тянет ее в сторону, подальше от окна. Она позволила ей увести себя за угол, где их не могли услышать.