Все это время Скольник сидел, удобно развалившись в кресле, и спокойно пыхтел трубкой. Тамаре в течение всего этого разговора с трудом удалось сохранять выдержку и достоинство. Она молчаливо оглядывала сидящих за столом людей. Ее одновременно приводило в восторг то, как работает их творческая мысль, и то, что она может самолично наблюдать за тем, с какой быстротой щелкают и поворачиваются колесики в их практичных головах. В то же время ее охватил чудовищный страх. Крепко стиснутые руки – скрытый барометр переполнявших ее эмоций, которые то взлетали вверх, то падали вниз, в зависимости от того, что она чувствовала в данный момент: эйфорию, гнев, унижение или страстную надежду – двумя красными клубками лежали на коленях. Она изо всех сил старалась, чтобы ее лицо оставалось спокойным, но уголки губ были сжаты, отражая возрастающий гнев и раздражение. С одной стороны, она упивалась оказанным ей вниманием, но с другой – о ней говорили с хладнокровием мясников, обсуждающих освежеванного быка, и от этого ее кровь закипала. Что они себе воображают, неся весь этот вздор и на разу не поинтересовавшись ее мнением! И никакого намека на подписание контракта! Она готова была разрыдаться от разочарования.

Теперь Скольник обратился к торговцу произведениями искусства.

– Берни, как ты сам справедливо заметил не так давно, я пригласил тебя сегодня не случайно. И вот почему. Я доверяю твоему мнению и именно поэтому купил у тебя… сколько, двадцать картин?

Тот молча ждал, что последует дальше.

– Я хотел бы услышать твое профессиональное мнение о Тамаре. Заметь, не твое личное мнение, а мнение критика в области искусства. Не бойся показаться жестким. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Что подсказывает тебе твой опытный взгляд оценщика, когда ты смотришь на нее? Будь так же объективен, как если бы она была картиной и ты решал, покупать тебе ее или нет.

Бернард Каценбах, скорбно нахмурив брови, смотрел в стол. Он был в трудном положении, и это ему совсем не нравилось. Обсуждать достоинства и недостатки картины или скульптуры – это одно. В конце концов, ни картины, ни скульптуры его не слышат. И совсем другое – открыто обсуждать физические достоинства и недостатки живого человека, да еще в его присутствии. Эта перспектива приводила его в ужас. Но разве у него был выбор? Его охватило какое-то странное предчувствие, что на чашу весов поставлены деловые отношения с его лучшим клиентом.

Каценбах поднял глаза и изучающе посмотрел на сидящую напротив Тамару. Она затаила дыхание и сидела неподвижно, похожая на мраморную статую. Ее лицо было на три четверти повернуто к нему, и профиль казался таким прекрасным, что причинял почти физическую боль. Несмотря на ее необычайную красоту, Каценбах разглядел в ней и недостатки… серьезные недостатки. Будь она произведением искусства, он знал бы, что должен будет отвергнуть ее. Все-таки она не была ни совершенством, ни шедевром.

– Передо мной очень красивая женщина, – осторожно подбирая слова, начал он, – но, подобно всем живым существам, в отличие от предметов искусства, она далека от совершенства. Ее нельзя назвать ни худой, ни пышной… пожалуй, в ней еще многовато от пухлого ребенка.

Тамара вздрогнула, как от удара; остальные торжественно кивнули в знак согласия, как будто он сказал то, что им и так было известно.

– Продолжай, – попросил Скольник.

– У нее не слишком ровные зубы, – начал перечислять Каценбах. – Нос смотрит немного в сторону…

– Значит, ты не считаешь ее богиней, – тихим голосом подытожил Скольник.

На лице Каценбаха проступил румянец, в его обычно спокойных глазах цвета топаза вспыхнул и погас огонь. Больше всего ему хотелось вскочить с места и навсегда покинуть этот проклятый дом, но он был осторожным человеком и не мог позволить себе поставить под угрозу будущие сделки.

– Между богиней в искусстве и кинобогиней есть разница. Вам и без меня это известно. В искусстве выше совершенства обычно ничего нет, по крайней мере, на Западе. А вот японцы считают совершенство настолько обычным явлением, что зачастую их художники специально привносят в совершеннейший шедевр какой-нибудь дефект, чтобы он стал действительно совершенным.

Тамара, по-прежнему не шевелясь, смотрела в глаза Каценбаха. Он быстро отвел взгляд.

– Но у нее не один недостаток, – заметил Скольник. – Ты сам это только что сказал.

Каценбах колебался.

– Да, сказал. Но ведь в киноиндустрии используются различные трюки с освещением, гримом и еще Бог знает с чем. Я ведь не принадлежу к миру кинематографа и не могу об этом судить. Но я слышал, что кинокамера видит только то, что она хочет видеть. Правда, в том, что касается лишнего веса, зубов и носа… не знаю, как камера сможет все это скрыть. – Он красноречиво пожал плечами, печально качая головой. – Боюсь, крупный план лишь преувеличит и подчеркнет эти недостатки.

Скольник медленно кивнул.

– Ты был искренен, – сказал он, – и я ценю это. Мне также хотелось бы принести тебе свои извинения за то, что я отнял у тебя столько времени. Мне было очень приятно повидать тебя.

Бернард Каценбах понял намек и отодвинул от стола свой стул. Бросив камчатную салфетку слева от десертной тарелки, он поднялся на ноги.

– Леди, – сказал он, наклонив голову и намеренно избегая укоризненных глаз Тамары. Он видел, что она глубоко дышит, с трудом сдерживая слезы. – Джентльмены. Прошу меня извинить, но уже поздно.

– Фредерик проводит тебя, – проговорил Скольник, и тут же, словно по заранее составленному плану, появился черный дворецкий.

Каценбах кивнул и направился к двери.

– Берни…

Торговец обернулся к столу.

– Оставь Малевича. – Скольник позволил себе слегка улыбнуться. – Завтра утром к тебе в отель заедет посыльный с чеком.

В столовой догорали света в тяжелых серебряных канделябрах. Скольник обернулся к Тамаре, по его лицу было видно, что угрызения совести ни в малейшей степени не мучают его.

– Думаю, нам пора пройти в кинозал и посмотреть вашу пробу, – произнес он с улыбкой, в которой не было и следов раскаяния.

Она повернулась и невидящим взглядом посмотрела на него. Страшная усталость неожиданно навалилась на нее, все тело ныло так, как если бы ее долго волокли куда-то или даже четвертовали. Вечер был испорчен. Тамара чувствовала себя совершенно обессиленной.

Как автомат, она поднялась на ноги и на мгновение потеряла равновесие.

Она была опустошена. И впервые в жизни чувствовала себя по-настоящему уродливой.

«Если я настолько уродлива и он не хочет, чтобы я снималась в его фильмах, зачем мне смотреть кинопробу? Зачем заставлять меня еще больше страдать?» – Эти мысли преследовали ее.

В центре роскошного кинозала Тамара буквально утонула в мягчайшем зеленом кожаном кресле. Слева от нее в таком же кресле сидел Скольник; Зиолко устроился справа. Остальные уселись вокруг них в креслах поменьше и без подлокотников, в точном соответствии со своим статусом.

– Давай, Сэмми, – крикнул Скольник, – начинай! В комнате сразу стало темно, фильм начался. Затаив дыхание, Тамара следила за тем, как на ярком экране появился циферблат с одной стрелкой и огромными черными цифрами, ведущими отсчет в обратном порядке: 9, 8, 7, 6… 5, 4, 3, 2… Затем цифры совсем исчезли с экрана, и с ее губ сорвался изумленный гортанный вскрик. С экрана прямо на Тамару смотрело ее собственное изображение. Ее огромное черно-белое лицо заполнило весь экран, оно показалось ей таким невозможно громадным, таким… таким непохожим на нее с этой натянутой улыбкой, что она еще глубже зарылась в огромное кресло, как в спасительное убежище. Тамара и представить себе не могла, что у нее такая ужасная улыбка. Это была даже не улыбка, а какая-то чудовищная, зубастая гримаса.

К горлу подступила тошнота. Хуже всего было то, что огромные размеры ее лица высотой в девять футов, казалось, увеличивали трясущиеся уголки ее губ и пустые, неподвижные глаза, смотрящие прямо перед собой. Лицо выглядело застывшей маской и напоминало кинозвезду не больше, чем снимок преступника для полицейского архива. Она не могла не признать, что жестокая критика Бернарда Каценбаха была справедливой. Более того, при данных обстоятельствах он был даже тактичен. Ее нос и правда некрасиво смотрел в одну сторону, внося некоторую асимметрию в остальные черты. Ее фигура была не совсем пропорциональна. И потом – черт возьми! – она была слишком тяжеловата. А что касается ее зубов… Боже Всемогущий, неужели они и в самом деле такие кривые? Она вздрогнула, неожиданно остро осознав свои физические недостатки. Почему она раньше их не замечала?