Лишь теперь до Шурки дошел смысл сказанного фельдшерицей. Глаза его ожили, затвердевшее лицо обмякло, верхняя губа запрыгала, словно он хотел что-то сказать.

Айван изумленно поглядел на Шурку, на фельдшерицу, снова на Шурку и, похоже, так ничего толком и не поняв, торопливо подошел к Шурке, протянул ему руку:

— Спасибо, товарищ… Я — Айван, председатель колхоза… А ты в какой тундре был, куда ехал, когда нашу Таюнэ так хорошо спасал? Мы тебя всем колхозом благодарить будем.

Шурка как-то странно мотнул головой и, не подавая Айвану руки, хрипловато, с вызовом сказал:

— Никуда я не ехал. Я муж ее. И ребенок это мой. А зовут меня Шурка Коржов.

Айван оторопело уставился на Шурку. Но вдруг, точно вспомнив что-то, расплылся в улыбке:

— Слышал, слышал, — сказал он Шурке и, хитровато глянув на фельдшерицу, добавил: — Интересный сегодня ночь в нашем колхозе «Вперед». Все русские люди хотят немножко острый шутка Айвану делать!

Из белой двери вышла женщина, лицом похожая на фельдшерицу, отыскала глазами Шурку, сказала ему:

— Это вы геолог Василий? Таюнэ звала вас, но сейчас она спит. Очень она хотела вас повидать.

Айван хлопнул Шурку по плечу, весело сказал:

— Айван сразу догадался, когда ты шутка делал. Айван тоже хитрый, шутка быстро понимает. Я тебя теперь узнавал. Зуб твой узнавал. Значит, ты опять в нашей тундре алмаз искал?

— Ничего я не искал, — уже хмуро сказал Шурка. — Путаешь ты меня с кем-то. И она спутала. Для нее я геолог и Василий, а для вас Шурка Коржов. Ясно? Для вас я… Эх, ма!.. — выдохнул вдруг он. И поднялся, отвернулся к окну. Плечи его задергались.

В комнате стало тихо. Все растерянно глядели друг на друга.

Айван нерешительно переступал с ноги на ногу, шевелил губами. Казалось, он что-то мучительно соображает. Потом он подошел к Шурке, тронул его за рукав и сказал:

— Слушай, товарищ, пойдем в мой дом. Утро еще скоро не ходит… За твоя жена, за твоя большой горе думать будем.

Народный судья Камфорова сидела в своем кабинете, обдумывая один нелегкий вопрос. Вопрос этот мучил ее второй год, и она с превеликим удовольствием и давным-давно избавилась бы от него, будь на то воля областного начальства.

Но мнение областного начальства не совпадало с мнением народного судьи, и дело о недостаче на сумму 39 тысяч 825 рублей за неким Копыловым оставалось незакрытым, даже больше того — не двигалось с мертвой точки. Из-за этого самого дела она уже получила два замечания (правда, устных и по телефону) и выговор в приказе за подписью зам. председателя коллегии областного суда. В том же приказе ей строго предлагалось «немедленно принять соответствующие меры…».

Был сентябрь. На дворе морозило, но паровое отопление еще не работало. Холодные батареи лишний раз доказывали, что норовистая погода Заполярья никак не желает укладываться в стройный график отопительного сезона, прилежно составленный работниками райкомхоза. И потому судья Камфорова сидела за столом в пальто и шапке-ушанке, постукивала ногой об ногу и, глядя на массивный чернильный прибор, соображала, как же ей все-таки быть с Копыловым.

Наконец она пришла к выводу, что именно сейчас наступил самый подходящий момент разрубить этот «гордиев узел». Никаких судебных дел на ближайшее время не предвиделось. Вчера она рассмотрела последнее исковое заявление о взыскании алиментов — и ее судейский портфель опустел.

Приняв такое решение, она встала и пошла в приемную.

В пустой приемной пожилая секретарша Калерия Марковна отстукивала на машинке непослушными, покрасневшими пальцами вчерашнее решение суда. На плечи ее был накинут мужской полушубок. Полушубок все время норовил соскользнуть, и она машинально поддергивала его вверх то левым, то правым плечом.

Услышав стук двери, Калерия Марковна перестала печатать. Ее черные бусинки-глаза и синий кончик остренького замерзшего носа вопросительно нацелились на Камфорову.

— Что ж, я, наверно, полечу, — вздохнув, сказала Камфорова. — Выпишите мне командировку и дайте в Белый Мыс радиограмму.

— Сейчас, Татьяна Сергеевна, — ответила Калерия Марковна, отодвигая в сторону машинку. Она тоже вздохнула и сочувственно поглядела на судью, как бы говоря: «Я вас понимаю. Но что делать?..»

Народному судье Татьяне Сергеевне Камфоровой было двадцать пять лет. И хотя она уже второй год занимала столь почетный пост, она никак не могла привыкнуть к тому, что ее величают по имени-отчеству, — и уж совсем не могла привыкнуть к таким обращениям, как «товарищ судья» или «гражданин судья».

Как-то, еще в начале своей работы, она сказала Калерии Марковне, чтобы та звала ее просто Таней, но, услыхав от нее: «Что вы, Татьяна Сергеевна, как можно! Это же суд!» — сама устыдилась своей просьбы и больше не заикалась об этом. Калерия Марковна права, суд — солидное государственное учреждение, а не юридический институт с его Колями, Сашами, Машами и Вадиками.

И все-таки после привычных «Тань», «Танька» и «Танюшка» официально-суховатое обращение «Татьяна Сергеевна» неприятно резало слух, и казалось, что под ним подразумевается вовсе не она, а кто-то другой.

— Боюсь, Татьяна Сергеевна, что он опять не явится, — сказала секретарша, оформляя командировку. — Опять напрасно слетаете.

— Надо написать построже. Предупредить его, что в случае неявки будут применены крайние меры.

Калерия Марковна приоткрыла крохотный ротик, собираясь что-то сказать, но вдруг лицо ее мучительно сморщилось, острый носик смешно задергался, и она громко чихнула.

— Безобразие, до сих пор не топят! — Она промокнула платочком выбившиеся из глаз слезинки. Потом продолжала: — Напишу, Татьяна Сергеевна. Но мы его прошлый раз тоже предупреждали. Вот увидите, не явится.

— Ну уж нет, — решительно ответила Таня. — Просижу там хоть месяц, но его дождусь.

Она положила в сумку папку с делом Копылова и командировочное удостоверение, подождала, пока Калерия Марковна допечатает решение суда, подписала его, поставила на нем дату: «27 сентября, 1960 год». Потом позвонила на аэродром и, узнав, что самолет в Светлое отходит через два часа, поспешила домой.

Жила она совсем рядом — напротив суда, в двухэтажном доме, сложенном из неотесанного дикого камня. Все квартиры в доме были однокомнатные: на каждом этаже двадцать комнат слева и двадцать справа, разделенные длиннющим темным коридором. И одна огромная кухня на этаж, где по вечерам у обширной плиты на двадцать конфорок собирались все женщины.

Таня занимала крохотную комнатку. Получила она ее уже после того, как ее избрали судьей, но по сравнению с неуютным общежитием, где пришлось жить на первых порах, комнатушка казалась ей высшим благом. Здесь всегда стояла тропическая жара от нагревательных приборов. Самым мощным из них был «козел», которым снабдил Таню ее сосед — бульдозерист Коля Кучеров. «Козел» отчаянно гудел, дребезжал, завывал, но его раскаленная толстая проволока, намотанная на квадратный лист асбеста, испускала такую теплотищу, что на гул и дребезжание можно было не обращать внимания.

Впрочем, «козлы» завывали не в одной Таниной комнате. Во всех восьмидесяти комнатах обоих этажей жильцы научились стойко переносить навязчивое гудение, так же, как научились ловко чинить то и дело перегоравшие пробки.

Это, конечно, было явным расхищением электроэнергии. В поселке об этом все без исключения знали и все без исключения делали вид, что ничего страшного не происходит. В том числе и народный судья Таня Камфорова. В том числе и работники райкомхоза, которые строго выдерживали график пуска теплоцентрали.

Придя домой, Таня наскоро сложила в дорожный чемоданчик самое необходимое. Электрический чайник быстро вскипел. Она выпила чаю, потеплее оделась и, повернув ключ в дверях на два оборота, отправилась на аэродром.