— Славная девчушка, — сказала Таня, разглядывая карточку.

— Это моя мать. Мироныч давно говорил мне, что у него хранятся семейные фотографии и письма отца. Все это я, конечно, у него реквизирую, — неторопливо объяснил он, и, казалось, объяснил скорее себе, чем Тане.

Взяв у нее фотографию, он положил ее на стул, поверх отобранных, разворошенных писем, придавил письма рукой, отчего стул жалобно скрипнул, и тут же протянул Тане другую карточку, скупо сообщил:

— Батя мой. На деникинском фронте.

Время пощадило глянец бумаги, и карточка казалась совсем новой. Молоденький парнишка в буденовке и в шинели, перепоясанный ремнями, стоял на снегу, придерживая одной рукой за уздцы вороного коня и сжимая другой рукоятку шашки. Он смотрел прямо в аппарат, и лицо его, очень похожее на лицо сидевшего на полу Копылова, застыло в той напряженной окаменелости, которая присуща всякому, кто впервые или не часто фотографируется. Только глаза оставались живыми — удивленными и чуть насмешливыми, словно они иронизировали над замысловатой процедурой невидимого фотографа.

— Он и сейчас военный? — отчего-то тихо спросила Таня.

Копылов помолчал, потом сказал:

— Он погиб. В сороковом году. Слышали, есть на Чукотке такая река — Амгуэма?

— Слышала…

— Так вот, отец был начальником геологической партии и погиб, когда переправлялись через Амгуэму. Вернее, его убили. Его и еще троих геологов.

— Не понимаю…

— Они возвращались с полевых работ на базу и несли в рюкзаках образцы вольфрама. В партии с ними было двое уголовников. В те годы здесь практиковалось направлять рабочими в геологоразведку заключенных из лагерей, в основном уголовников. Не лучший, конечно, способ подбора кадров, но людей не хватало, и приходилось мириться. Ну, и два подлеца решили завладеть рюкзаками и бежать на Аляску. Вероятно, они считали, что вольфрам не менее ценен, чем золото.

Он умолк, а Таня снова посмотрела на фотографию, на которой парнишка в шинели придерживал за уздцы лошадь. Но теперь она почему-то не обнаружила в его глазах ни удивления, ни хитроватой насмешливости — в них застыла тревога.

Губы у парнишки были плотно сжаты, на лице лежала печать сурового спокойствия. Так случается всегда, когда разглядываешь человека под иным углом зрения, неожиданно узнав о нем что-то такое, о чем минутой раньше не думал и не предполагал.

— Этих двоих задержали? — спросила Таня.

— Да. Обычная история, заблудились в тундре, голод, дистрофия. Потом на их след случайно напали пастухи, — ответил Копылов и, помолчав, сказал: — Мы с матерью как раз тогда приехали на Север. Она хотела быть ближе к отцу и не знала, что его уже нет.

— Она сейчас с вами? — осторожно спросила Таня.

— Нет, она вскоре умерла.

— И вас воспитывал Тихон Миронович?

— Я воспитывался сам, — покачал он головой. — В интернате.

— Здесь?

— Да. Не в этом поселке, конечно, но на Чукотке. Мироныч тогда жил на Камчатке.

— Он брат отца?

— Матери.

— С тех пор вы так-и живете здесь?

— Почему? Я ведь вам говорил: пять лет грыз гранит науки в Ленинграде, — усмехнулся он. — Потом вернулся в эти края. Честно говоря, не выношу ни столиц, ни городов. Суета сует. — Он поднял на Таню глаза и с привычной усмешкой спросил: — Что вы на меня смотрите, как на ископаемое? Не верите?

— Верю, — ответила Таня. Помолчала, потом сказала: — Я слышала, вы были судимы.

Он удивленно сдвинул брови и вдруг весело сказал, ослепительно блеснув зубами:

— Ну нет, меня пока от таких передряг бог миловал. Если, конечно, и вы помилуете. — Он встал с пола и, перекладывая со стула на стол письма и фотографии, сказал: — Смотрю я на вас, смотрю и думаю: до чего же вы глупая девчонка!

— Это почему? — скорее обиделась, чем возмутилась Таня.

— Потому что всерьез занимаетесь стряпней, именуемой делом о растрате Копылова.

— Но ведь у вас действительно недостача, — спокойно возразила Таня.

— Действительно! — повторил он. Потом подошел к ней, остановился напротив и, сложив на груди крепкие руки, спросил: — Значит, первому акту ревизии, где есть эта самая растрата, суд верит, а второй, где ее уже нет, считает липой. Так, что ли?

— Какой второй? — не поняла Таня. — В деле один акт, акт о недостаче.

— Ну, это вы бросьте, — нахмурился он. — Была повторная ревизия, и вы об этом знаете.

— Повторная? — удивилась Таня. И, внезапно догадавшись, спросила: — Вы погасили недостачу?

— Ну и лихо же вы меня разыгрываете, — усмехнулся он и с той же усмешкой продолжал: — По-моему, в акте черным по белому написано, что первая ревизия была без меня, что я уезжал в бригады, что товарищи ревизоры упустили из виду чердак склада номер два, где сушилась эта самая пушнина в количестве ста тридцати шкурок песца и восемнадцати лисьих шкурок, из чего и получилась так называемая моя растрата и прочая чепуховина. Ну, а потом, как водится, кладовщик Омрай вспомнил о чердаке, созвал новую ревизию, и уважаемые ревизоры чистосердечно признали свою ошибку. Так что вы на это скажете?

Таня смотрела на Копылова и по мере того, как он говорил, чувствовала, что дело в потрепанной синей папке, не дававшее ей почти два года покоя, расползается по швам и лопается, как мыльный пузырь, и что вообще никакого дела нет и, вероятно, не было. Столь простое объяснение истории синей папки обезоружило ее и повергло в замешательство.

— Ну, так что вы на это скажете? — снова спросил он, но на сей раз как бы с укоризной.

— Не знаю… Я акта повторной ревизии не видела… и вообще… Кому вы его посылали?

— Вам, конечно, — убежденно сказал он. — И не я посылал, а председатель поссовета Вуквутагин.

— Мне? — изумилась Таня.

— Ну, прокурору, какая разница?

— Прокурору? Когда?

— Как когда? Сразу. Точнее, недели через три после того, как убрался этот молокосос.

— Какой молокосос?

— Ваш следователь — Седов, Седых, как его? К тому же пакет отправили заказной почтой, так что все ваши вызовы на суд считал и считаю ненужной формальностью.

— Странно… — в раздумье сказала Таня, мысленно пытаясь как-то связать в одно вполне убедительное объяснение Копылова с отсутствием в деле акта повторной ревизии. — Странно… — повторила она. — Не могла же почта пропасть?

— Запросто могла, — фыркнул он. — Отправляли в мешках на нартах. Каюр задремал, один мешок свалился в сугроб — и весь сказ.

— Может быть… — ответила Таня, все еще продолжая мысленно отыскивать какие-то более убедительные объяснения случившемуся. — Хотя… Значит, у вас есть с собой копия акта?

— Копия? — удивился он. — А на кой черт мне нужна копия?

— Значит, у вас нет копии? — уже более твердо спросила она.

— Ну для вас я сто копий мог бы притащить. Жаль, раньше не знал. Может, вы хотите, чтоб я по пуржишке в Белый Мыс прогулялся?

— Я этого не хочу…

— Слушайте, сказать вам честно? — вдруг подошел к ней Копылов.

— Честно? — насторожилась Таня. — Да, да, пожалуйста.

— Плюньте вы на свои суды, возьмем билеты и махнем с вами куда-нибудь на край света.

— Как — махнем? — спросила она, не поняв в первое мгновение смысла его речи.

— По воздуху, конечно, — усмехнулся он. И неожиданно взял ее руками за плечи, легко приподнял со стула и, удерживая ее чуть-чуть на расстоянии от себя, сказал с несвойственной ему серьезностью: — Вы мне нравитесь. Я не шучу, и все время хочу вам об этом сказать.

— Пустите! — возмутилась Таня. — Вам не кажется, что это… — И запнулась, не найдя нужного слова.

— Хамство? — подсказал он и спокойно ответил, отпуская ее: — Не кажется. Я у вас спросил: «Можно сказать честно?»

— Спокойной ночи, — бросила Таня, направляясь к двери. Но на пороге остановилась и оглянулась. — И часто вы пользуетесь таким примитивным методом?

— Каким?

— Предлагаете малознакомым девицам уехать или улететь с вами?

— Не часто, — ответил он, подходя к ней. — Послушайте, Таня…