Все это создавало Сосе ореол скромного героя, который не хвастается своими подвигами. А былая связь с гестапо придавала его упитанной фигуре даже некоторую пикантность, как хрен жареному поросенку.

– А откуда у Сосия такое архаическое имя? – спросил Серафим Аллилуев.

– Не архаическое, а археологическое, – поправил Остап Оглоедов. – Его отец увлекался классическими демократиями Древней Греции и Рима. Потому он и сына назвал Сосием – в честь какого-то антикварного героя.

– Вот чудак!

– Да, а потом этот чудак был не то йогом, не то нудистом. В общем, вместо римской тоги он заворачивался в простыню. И потом разыгрывал из себя мецената и филантропа.

После войны Сося женился на эстонке. Его жена Линда была молода, привлекательна и хорошо воспитанна. Но она постоянно прибаливала и потому обычно держалась немного в стороне от мужа. Когда Сося приглашал ее куда-нибудь, Линда отказывалась, ссылаясь на головные боли и недомогание.

Сося рассказывал, что во время войны Линда помогала партизанам и при этом была тяжело ранена. В результате этого ранения она не может иметь детей. Вернее, может, но это будет связано с риском для ее жизни. А он ее жизнью рисковать не хочет. Потому у них и нет детей.

Люди сочувствовали Сосе. Тем более поскольку он относился к Линде с подчеркнутым вниманием и уважением. Хотя она постоянно прибаливала, он никогда не смотрел на других женщин, чем заслужил себе всеобщее признание его добродетелей.

Один только всезнайка Остап скептически хмыкал:

– Хм, хороший кочет завсегда худой. А Сося что-то уж слишком жирный.

Какой-то философ сказал, что человеческая личность неповторима. Сося же повторял этого философа, говоря, что все люди разные. Наилучшим примером этому служил он сам. Хотя у него не было никакого формального образования, но человеком он был незаурядным, и даже во многих отношениях.

Когда в доме чудес говорили о служебных делах, на челе комиссара лежала печать сосредоточенного внимания. Слегка наклонив голову набок и постукивая карандашиком, он выслушивал всех. Затем, как и полагается духовному наставнику, он давал своей пастве ценный совет. Говорил он чепуху, но так честно и убедительно, что не верить ему было даже как-то неудобно.

Когда обсуждались бытовые нужды сотрудников. Сося с видом евангелиста проповедовал любовь к ближнему. Иногда он даже подавал пример действием: предлагал пустить подписной лист – и первый давал двадцать рублей. Правда, потом он списывал эту двадцатку за счет специального организационного фонда. А остальные платили из своих карманов.

Когда за рюмкой водки заходила речь о личной жизни людей, на устах комиссара играла целая симфония тонких намеков на толстые обстоятельства. Собирать всякие людские грешки и погрешности было для Соси таким же наслаждением, как для других коллекционировать почтовые марки.

Будучи культурным человеком и даже немножко эстетом, Сося очень следил за своей внешностью. Потому, как кокетливая барышня, несмотря на сильную близорукость, очки он принципиально не носил. Зато он приобрел черные очки, но с коррекцией и выдавал их за обычные солнечные очки. Надевал он их только тогда, когда обстановка требовала сосредоточенного внимания.

Для мужчин волосы – это такая же визитная карточка, как грива для льва. Потому первобытный Остап на страх врагам стриг свою рыжую гриву раз в год. А джентльмен Сося, наоборот, причесывался чрезвычайно аккуратно. Зато когда поддувал ветерок, Остановы патлы бросали вызов всем цирюльникам в мире, а бедный Сося в отчаянии хватался руками за голову. От эоловых шалостей становилось видно, что у него искуственная завивка.

– Типичный стиляга! – говорил Остап. – С перманентом.

Будучи не только эстетом, но и гурманом, Сося постоянно мучился между обжорством и ожирением. Потому своей белокожей, мягкотелой и откормленной фигурой он немножко отклонялся от пролетарских канонов и скорее напоминал дородную римскую матрону.

Перед обедом Сося интимно подмигивал официантке: – Как там насчет пивца? Только чтоб холодненькое! – и любовно щекотал пальцами запотевшую кружку.

После обеда он подмигивал официантке еще более интимно:

– Как там насчет сырка? Только чтоб с душком! – и незаметно распускал пояс на брюках.

Иногда неопытные официантки принимали его подмигивания на свой счет и давали понять, что они не прочь. Но Сося не обращал на них никакого внимания и уплетал свой вонючий сыр. К женщинам он относился, как к неизбежному злу, слегка созерцательно, слегка снисходительно, слегка насмешливо.

По долгу службы Сося проповедовал пролетарскую скромность, а душа эстета тянула его в болото формализма. Он выискивал модные ботиночки с белыми бантиками, костюм цвета весенней истомы или стильное пальто с потугами на английское. А потом, чтобы увязать теорию с практикой, уверял всех и каждого, что купил он эти вещи только потому, что они попались ему по дешевке.

Сося любил поучать, что подходить к работе следует конструктивно, работать нужно творчески, а результаты оценивать объективно. Но поскольку сам он не работал, а только поучал других, то в затруднительных случаях он всегда сваливал вину на своих учеников.

Если на работе Сося попадал в щекотливое положение, он начинал жаловаться, что у него болят глаза, и надевал свои солнечные очки, даже если на дворе шел проливной дождь. Если дело складывалось не в его пользу, он делал вид, что страшно занят, и торопливо уходил, говоря, что его ждут более важные дела. А если дела были совсем плохи, он вдруг заболевал и ложился в постель, говоря, что это от переутомления.

Фантазировал Сося всегда с таким честным, искренним и серьезным видом, что не верить ему было просто невозможно. Он перевоплощался в свою роль честного миссионера, как хороший артист перевоплощается в Гамлета или Фауста.

Иногда Сося любил выпить, но знал меру. Когда люди напивались до состояния пьяной откровенности, комиссар тяжело опирался обеими руками о стол, словно отрывая себя от дальнейшего, вставал и уходил. Как его ни уговаривали, но до конца он никогда не оставался, и пьяным его никогда не видели.

– Значит, совесть нечистая, комментировал Остап Оглоедов. – Это примета точная, как часы.

Комиссар Гильруд был таким чародеем, что он очаровал даже Бориса Руднева. Для книги о гомо совьетикус требовался еще верный друг, честный партиец. Почему бы не взять моделью партджентльмена Гильруда? Это уже не то, что бородатые дяди, которые делали революцию. Тип, безусловно, новый.

То, что для внешнего употребления называлось красивыми словами «свобода» и «революция», специалисты из хитрого дома агитпропа называли более прозаическими именами – психологическая война и подрывная деятельность. Исходя из этого, задачей дома чудес в Алешином переулке было поставлять соответствующие отравляющие материалы в соответствующие места западного мира, чтобы помочь ему поскорее протянуть ноги.

Но это еще не все. То, что для внешнего употребления называется психологической войной, для внутреннего употребления – это война психов. И подобрать этих психов не так-то просто.

В этом пункте комиссар Гильруд оказался для агитпропа настоящим кладом. Весь необходимый персонал был у него налицо. И все из состава его старых приятелей, с которыми он когда-то работал в гестапо и за которых он мог поручиться своей головой. Но по виду они вовсе не походили на заядлых гестаповцев и диверсантов.

Одним из таких старых приятелей и правой рукой Гильруда был Артамон Артамонович Брешко-Брешковскнй, который исполнял функции управделами дома чудес. Это был пожилой деловой и властный субьект с седым чубом-хохолком и животом-арбузиком. Своими выпученными глазами и вздернутым носом он слегка смахивал на сатира и обычно смотрел на людей чуть-чуть исподлобья.

Артамон Артамонович происходил из знаменитой семьи Брешко-Брешковских. Больше всех прославилась мадам Брешко-Брешковская, которая была одним из организаторов партии эсеров. Она дожила до 90 лет, и потому многие называли ее старой революционной трубадурой или просто дурой. Проведя большую часть своей жизни в ссылках, замужем она никогда не была, но у нее был незаконный сын. Когда в 1917 году мадам Брешко-Брешковская с триумфом вернулась из ссылки, на вокзале вместе с Керенским ее поджидал ее взрослый сын Николай: