Впервые в жизни ему вдруг стало до бесконечности сиротливо…

Однажды кто-то из друзей высказался при нем в том смысле, что, дескать, лучшими космодесантниками должны быть именно селенгены — в любом уголке Внеземелья селенгены, дескать, как дома. Ничего подобного. Луну своего детства он помнил плохо — был еще слишком мал, когда его подняли на Землю; наиболее четкие образы в воспоминаниях — бесконечно длинные стеклянные коридоры, в которых всегда пахло чем-то терпким, холодным и стояло много больших широколистных растений в стеклянных медово-коричневых кадках. Вновь познакомился с Луной в курсантские годы, в год начала стажировочных полетов, и у него не было чувства, будто он вернулся на родину. Сокурсники смотрели на него как на хозяина здешних мест, а ему самому казалось, что он ненароком забрел на территорию госпиталя, где чуть не умер когда-то. Во всяком случае, здесь чуть не умерла его мать. Даже с более обнадеживающими физиологическими данными, чем у нее, молодых женщин, готовящихся стать матерями, без лишних разговоров отправляли с Земли в Лунный филиал Всемирной организации здравоохранения (единственный из филиалов ВОЗ, где в комплекс мер по сохранению будущего младенца можно было включать и шестикратно уменьшенную силу тяжести). Ему не очень-то хотелось снова видеть памятные с детства длинные стеклянные коридоры госпитально-клинического Медконсорциума, но как быть, если надо проведать родственника, для которого лунное притяжение из-за болезни сердца оказалось предпочтительнее земного…

В свое время этот родственник, Балтасар Этимон, был членом коллегии, тесно связанной с ВОЗ международной организации Детский Фонд, а в аппарате ООН был крупным авторитетом по вопросам истории мирового здравоохранения, и беседовать с Этимоном было не скучно, но жутко. О проблемах оздоровления цивилизации Этимон мог говорить часами, пересыпая речь ошеломительными фактами, цифрами, — Балтасар Этимон хорошо знал то, о чем рассказывал. Знал, где и как функционируют филиалы ВОЗ и зависимые от них институты, клиники, госпитали, профилактории, в которых вооруженная до бровей армия медикологов держала глубоко эшелонированную оборону сразу на трех фронтах: патологическая анатомия, патологическая физиология и патологическая психология. Знал наперечет все континентальные пункты, в которых действовали или создавались специализированные лечебно-оздоровительные и оздоровительно-воспитательные детские дома, интернаты, бальнеотерапевтические, лесные, приморские школы-санатории. Знал, какой процент (Этимон называл его: «жуть-процент») маленьких граждан планеты до сих пор расплачивается своим здоровьем, умственными способностями… — да чего там! — жизнью своей, бывает, расплачивается за двухсотлетний период глобального недоедания.

И ладно бы только это наследие прошлого. А дикая вспышка беспрецендентного употребления табака, алкоголя, наркотиков обитателями XX века. А профессиональная несостоятельность геополитиков, долгое время считавших возможным подхлестывать планетарно-смертельную гонку вооружений, которая, хотя бы только уже астрономической дороговизной, нанесла мировому здравоохранению тяжелейший удар. А глубокая по своим последствиям экологическая безграмотность многих поколений предков! Процент настолько высок, что термин «оздоровление цивилизации» некоторые социологи трансформировали в термин «спасение цивилизации», едва ли не откровенно уповая на всемогущество инженерной генетики. И то обстоятельство, что общими усилиями объединенных в Медконсорциумы генетиков, иммунологов, патологов, физиологов жуть-процент удалось пока хотя бы заморозить на одном уровне, Балтасар Этимон убежденно относил к величайшему достижению современного научно-технического прогресса!..

Кстати, рожденные на Луне составляли основную долю жуть-процента. И даже те из селенгенов, кто, к счастью, в этот проклятый процент не входил, нередко страдали от подозрений, что их внеземельно-клиническое происхождение — свидетельство какой-то скрытой неполноценности. Он тоже страдал. Когда ему стало ясно, что в смысле роста и физического развития он плетется где-то в хвосте у своих сверстников — подростков-землян, подозрение в собственной неполноценности встревожило его не на шутку. Наверное, поэтому мальчишка-селенген Меф Аганн с редкостной в его возрасте одержимостью добивался спортивных побед, а повзрослев, нашел свое место на космофлоте. И что же? Да в общем-то ничего, но… Иногда он снова чувствует себя в хвосте. Вот как сегодня. Почему-то не удается ему, селенгену, ощутить себя на этом диком, полутемном, насквозь промерзшем и проаммиаченном Обероне хотя бы наполовину так же уверенно, деловито, спокойно, как ощущает себя самый что ни на есть исконный землянин Мстислав Бакулин. Едва только Солнце и «Лунная радуга» ушли с прямого луча — настроение у селенгена совершенно упало. Ужасно здесь неуютно. Одиноко. Темно и тревожно.

— Значит, так, — проговорил Мстислав. — Поднимаемся на восемьдесят метров и идем по диаметру. Сбрасываем АИСТа, ждем результата и проводим видеозапись освещенного АИСТом центра кальдеры.

— Где? — спросил он. Направлять «Казаранга» в густую темень ему не хотелось.

— Что «где»?

— Видеозапись центра можно проводить над Кратером, в Кратере и на дне Кратера. Вот я и спрашиваю: где?

— Химмельсрайх! [5] — вырвалось у Бакулина. Любимое восклицание Пауля Эллингхаузера…

Он посмотрел в зеркало на неподвижную за рукоятками дубль-управления фигуру командира, футлярно-точно вписанную в ложемент, — по контуру скафандра пульсировали синие и пурпурные огоньки, на лицевом стекле отражались разноцветные блики. Бакулин, угадав его взгляд, постучал в висок своего гермошлема.

— Не ходил бы ты, Меф, во десантники. Здесь тебе служебную визу быстро прихлопнут. Хотя бы только за язык.

— А знаешь… тебе удалось меня убедить. — Он машинально включил бортовые мигалки стартового предупреждения: очень яркие малиновые вспышки стали вспарывать тьму то справа, то слева. «Из-за Элдера я вторгся в эту кошачью компанию, — думал он, аккуратно снимаясь с точки. — В последний раз. У них свои системы ценностей и отношений.»