Поэтому еще один козырь в этой пусть и не очень сложной политической игре никак не мог быть лишним.

Подполковник Гуркин никогда не вызывал меня к себе. Он просто не успевал. Я сам любил, может быть, чаще, чем требовалось, заявляться в его огромный кабинет с резными деревянными панелями, бесшумным ковром с толстенным ворсом и картинами известных венгерских художников на стенах — отделение наше занимало родовой особняк именитого венгерско-польского графа, сбежавшего на Запад за день до вступления в Будапешт передовых частей Красной Армии.

Но вот однажды во время обеда — а обедать мы старались, если не мешали неотложные дела, все вместе в одно время в графской столовой, как в доброй семье, — подполковник Гуркин, сидевший во главе стола, спросил меня:

— Вы никуда сейчас не спешите, товарищ старший лейтенант?

Дел у меня всегда было по горло, и он это знал. Но раз спрашивает...

— Нет, срочности особой нет.

— Тогда зайдите ко мне, когда расправитесь с косточками из компота.

И у себя в кабинете, верный своей манере не удлинять разговор необязательным вступлением, сразу спросил:

— Что такое КАЛОТ?

— Католическое общество молодых людей. Центр на площади Кальвина. Председатель — патер Керкаи. Утверждают, что член ордена иезуитов.

Гуркин кивнул и добавил:

— Во время войны они часто появлялись в рабочих общежитиях. Прозрачно, намеками, чтобы в случае чего суметь открутиться, агитировали против немецкой оккупации. А теперь вот тоже пытаются проникнуть в рабочие общежития, используя, так сказать, свой прошлый антифашистский политический капитал. Вам известно?

Я промямлил что-то невнятное.

— Для чего это им, подумайте.

Я подумал, Вспомнил, как в Латвии мы в свое время с определенным прицелом создавали вроде бы совершенно безобидные литературные или спортивные кружки на небольших фабричонках, предприятиях на дому, в мастерских.

— Зацепиться. Изучить материал. Наметить подходящих людей. А вот с какой целью?

Подполковник Гуркин снова кивнул:

— Вопрос хороший... Знаете что, оставьте на время ваших прогрессивных мальчиков и девочек...

Я протестующе взмахнул рукой.

— ...и девочек, — повторил он, не повышая голоса. — И займитесь одним только КАЛОТом. Ну для равновесия еще и черкесами[1]. Браунинг у вас с собой?

Я гордо похлопал по заднему карману брюк. Свою легкую трофейную пушку я всегда таскал с собой.

— Пусть отдохнет у меня на полке в сейфе, — подполковник кинул на стол связку ключей. — И подумайте, как сделать, чтобы узнать побольше, а обещать поменьше. Ну, давайте не поскупимся, выделим им рулон бумаги — на бумагу они все падки. И сколько захотят брошюр о нашей молодежи.

Я встал:

— Разрешите идти?

— Но только не туда. К себе в келью. Посидите, продумайте все до мелочей, а завтра с утра — с богом!..

Патер Керкаи оказался человеком средних лет. Был он до того худ, что при взгляде на его узенькое клином личико, кругленькие, как шарики, блестящие глазки под стеклами пенсне, миниатюрные ручки с младенческими пальчиками, на все затянутое в зауженную сутану тельце невольно закрадывалась мысль: не начинают ли на складах всемогущего творца понемногу иссякать запасы человеческого сырья.

Меня патер приветствовал с такой порывистой радостью, что, казалось, встретились два брата после долгой-долгой разлуки.

Я решил повести разговор по-русски.

— Нем, нем! — радостно улыбаясь, замахал он своими ручонками. — Нем иертем оросул[2].

А у меня между тем имелись совершенно точные сведения, что патер Керкаи бегло говорит по-словацки и при желании можно без особого труда понять друг друга.

Значит, нет такого желания.

— Неметул?[3] — спросил я.

Опять умильная улыбка и торопливые взмахи руками. И такая же ложь: не мог, ну просто не мог патер Керкаи, выпускник духовной академии, совсем не говорить по-немецки.

Я пожал плечами. Сижу жду. Он хозяин, к нему явился гость, пусть он и выкручивается. Раскрывать свое знание венгерского языка не буду: это я твердо решил вчера, во время детального обдумывания своего предстоящего поведения в КАЛОТе. Кое-какого преимущества можно таким образом добиться. Выйти вперед на полкорпуса.

Наконец он поднял пальчик: есть, мол, идея. Просеменил в соседнюю комнату и вернулся с невысоким крепышом лет сорока, показывавшем в демонстративной улыбке два ряда великолепных крупных, один к одному, зубов. Как я потом узнал, что был заместитель Керкаи по организационным вопросам Шандор Медьяши. Тоже, как говорили, иезуит, но по каким-то конспиративным соображениям оставленный вне церкви, на штатской, так сказать, службе.

Он хорошо говорил по-немецки. Так и пошел у нас разговор. Я спрашиваю на немецком, обращаясь к Медьяши, он переводит на венгерский. Патер Керкаи медленно, осторожно, обсасывая каждое слово, хотя речь шла о самых обыденных вещах, складывает в куриную попку пухленький ротик и выдает несколько коротких венгерских фраз. Медьяши переводит.

А я ведь не прогадал со своей тактикой! Мое «незнание» венгерского языка довольно быстро стало давать результаты.

— Он спрашивает, работаем ли мы еще с кем-нибудь, кроме учеников гимназии?

Патер Керкаи морщит лоб:

— Нет. Иногда только по вечерам в клуб заходят всякие случайные люди. Просто с улицы. Мы даже не знаем, кто такие. Залетят на огонек и тут же улетят.

— Может, сказать ему о рабочих с Чепеля?

— Переводите только то, что я говорю, — и ангельски улыбается.

Ага! Значит, не следует мне знать о рабочих.

А потом пошел у нас хороший такой нейтральный доверительный разговор об архитектурных памятниках, уничтоженных в боях, о тяжело восстанавливающейся из руин промышленности.

И в завершение:

— Как интересно было познакомиться с таким интеллигентным молодым русским офицером!

А когда я выдал насчет приготовленного для них подарка — нескольких сотнях брошюр на венгерском языке о жизни советской молодежи, восторгам вообще не было конца:

— Это нам так поможет!

Про рулон бумаги я решил пока умолчать.

Оба они, улыбаясь и часто кланяясь, как китайские болванчики, проводили меня до самого выхода на улицу, Патер Керкаи, ослепительно улыбаясь, сказал на прощанье:

— Надеюсь, мы будем часто иметь честь видеть нашего гостя. Переведите, Медьяши.

Медьяши переводит слово в слово.

— Очень часто, — простодушно заверил я.

— Нам так приятно, так приятно!

Уж чего они наверняка не ждали, так это моего появления в тот же вечер в клубе КАЛОТа, Улыбчивый патер, правда, отсутствовал. Но редкой красоты зубы Медьяши весь вечер сияли рядом со мной. Он знакомил меня с любым по моему выбору и добросовестно переводил. Один лишь раз Медьяши отступил от программы и, глядя на меня большими честными глазами, сказал по-венгерски выбранному мною собеседнику, значительно постарше мальчиков и девочек, которые занимались кто чем — пинг-понгом, шитьем, веселой болтовней в дружеском кружке:

— Полное внимание: советский офицер! — и продолжал по-немецки: — Я ему сказал: вы наш почетный гость. А это адвокат Керекеш. Наша молодежь иногда получает у него консультации по своим специфическим вопросам.

— Как заработать без подготовки единицу[4] на экзамене?

Керекеш сдержанно рассмеялся. Выправка у него была хоть куда.

— Это они и без консультации умеют, — сказал на чистом немецком и добавил серьезно: — Я консультирую молодых рабочих по вопросам трудового законодательства. Столько новшеств, сам едва успеваю быть в курсе.

Медьяши, не забывая показывать зубы, нервно засучил ногами.

«Почему они так не хотят, чтобы я знал про рабочих? Ведь Венгрия католическая страна, и почему такая организация, как КАЛОТ, не имеет права уделять внимание также и рабочим-католикам?» .