И вот, пообщавшись у людей Сенчика с пехотным морским волком, выслушав его историю, которую он охотно, во всех подробностях рассказывал, брызжа слюной лютой ненависти к смертельно оскорбившим его юридическим крючкотворам, я пришел к выводу, что подводник с композиторской фамилией может оказаться нам весьма полезным.

Дело в том, что как раз на этом участке в пригороде Будапешта, возле ипподрома, линия фронта была страшно запутанной. Тут немцы, в квартале от них — наши подразделения, еще в полусотне метров — какие-то венгерские части, которые то ли собираются еще денек-два сделать вид, что воюют, то ли в ближайшие часы смотаются по домам, пользуясь тотальной неразберихой. Мы имели сведения, что они бегают по окрестным домам и выпрашивают цивильную одежду, даже меняют ее на оружие.

А Сенчик как раз усиленно нуждался в свежих языках. Немцы направляли в Будапешт десятки новых частей, срочно снятых с запада. А куда конкретно, с какими задачами, где именно им занимать оборону — об этом сведений почти не было. И, главное, нужны были совсем свежие немцы, потому что старожилы о новоприбывших ничего не знали. А разведчики, отправлявшиеся в поиск, тоже растерялись. То вместо свежака старичка приволокут, то венгров-гонведов, которые в качестве языков совершенно никуда не годились, так как не знали ни немецкого, ни русского и никак не могли понять, чего от них хотят. То вдруг приволокут свежего офицера. И толкового, и сведущего, и готового охотно поделиться любыми сведениями. Только он, этот офицер, и не немец, и не венгр даже, а чистопородный румын из армии, присланной новыми властями нам на подмогу и отсиживавшейся пока в тылу, чтобы первой героически ворваться в центр Будапешта, когда мы окончательно взломаем немецкую оборону, на широкий проспект Юлеи и Большое Кольцо с их многочисленными шикарными магазинами, богатыми аристократическими домами и привлекательнейшими борделями в боковых улочках.

«А ведь достаточно было, — рассуждал я, — выставить на одном оживленном перекрестке толкового регулировщика, который умело направлял бы движение, указывая большим немецким отрядам и колоннам верное направление. А вот одиночек, отставших в этом столпотворении от своих частей, офицеров в легковых автомобилях, даже отдельные орудийные расчеты — в сторону, где их чуть поодаль, за поворотом, поджидали бы истосковавшиеся по свежим языкам люди в совсем другой униформе».

Я потолковал по душам с морским волком, показавшимся мне для такого дела вполне подходящей личностью, к тому же кипевшему, как перегретый чайник, от нанесенной ему кровной обиды. Он сразу согласился, не забыв при этом оговорить свой будущий «особый статус» в лагере военнопленных. Затем отыскал Сенчика, небритого, почерневшего от бессонных ночей и бесконечных начальственных нагоняев.

Сенчик внимательно выслушал, заявил, что я гений разведки, тут же авторитетно подтвердил мое шаткое обещание насчет «особого статуса» Вагнера, окрестил операцию самим собой напрашивавшимся кодом «Композиция» и взялся тотчас же за организационную сторону дела. Уже через день, ближе к вечеру, Вагнер стоял на перекрестке и очень профессионально манипулировал флажками. Когда стемнело, он, возбужденный, но весьма довольный, вернулся на условленное место и заявил, что готов, отдохнув, взяться за дело снова и даже внес рационализаторское предложение перекрыть ночью с помощью дорожных знаков движение на одной из улиц на соседнем перекрестке.

Разведчики были вне себя от радости. Сенчик мне пророчил Героя Советского Союза, в крайнем случае — орден Ленина, но уж никак не меньше Боевого Красного Знамени.

В итоге я не получил ничего. Говорю об этом без всякой обиды. В такой путанице мой орден, взлетев, мог опуститься на чью-то более близкую к месту взлета грудь...

Я вышел из кабинета Безвесельного с фуражкой на затылке. Аня Гаубица сразу уловила, что у меня все прошло гладко и по-матерински заулыбалась. Она терпеть не могла Безвесельного и начисто исключила его из списка возможных претендентов на свою руку и сердце.

Тут я все вспомнил и побежал к двери в прихожую.

Там никого не было.

— А где... Где Мата Хари? — я растерянно повернулся к девушкам из канцелярии.

— Кто-кто? — не поняла Аня. — Венгерка, что ли? Так их же всех отселили.

Рая и Люся моментально отклеились от своих машинок.

— Мата Хари — это немецкая шпионка. Еще в той войне, — авторитетно объяснила Люся. — Англичане ее расстреляли. Я как раз недавно читала.

— А если уже расстреляли, то как ты ее тут увидел? — у Ани сегодня по какой-то причине шарики крутились в явно замедленном темпе.

— Ну, девушка в прихожей сидела, С двумя конвоирами.

Они все трое переглянулись.

— Зойка из седьмой гвардейской? — спросила Рая.

— Не знаю: Зоя или еще как. Худенькая. Зеленоглазая,

— Ну да, Зоя, Зоя, — подтвердила Люся. — Она была здесь на слете девушек-фронтовичек. А сегодня с утра прикатил Погарский, редактор их газеты, в политуправление по своим делам и обещал на обратном пути захватить ее с собой. Вот она сидит и ждет.

— А конвоиры? — Я никак не мог расстаться со своей леденящей сердце версией о красавице-шпионке.

— Перекрестись! — нахмурилась Аня. — Какие еще тебе конвоиры? Бойцы из редакции. Обыкновенные бойцы. Погарский никогда не ездит без сопровождения.

— А почему она не в форме? В пальто?

— В чем же ей еще быть? Вольнонаемная она. Корректорша — птичка-невеличка.

У меня часто забилось сердце. Я чувствовал, что краснею.

Значит, точно своя! Значит, никакая не Мата Хари!

— Хи-хи-хи! — откинув голову на спинку стула, залилась хохотушка Люся. — «Наш Костя, кажется, влюбился», — пропела, страшно фальшивя.

— А что? — сказала степенная черноглазая Рая, — Она вполне...

— Девочки, девочки!— этого ревнивая Аня уже не могла вынести. — Начальник-то ждет... «Вполне!» — фыркнула она. — Ручки-спички, ножки-хворостинки, не говоря уже о всем остальном, — и она демонстративно шевельнула своим мощным бюстом.

Седьмая гвардейская... На правом фланге фронта. Рукой подать.

Доберусь!

Вот завершим «Композицию» и выпрошусь туда в срочную командировку.

Хм! Зоя! Красивое имя. По-гречески означает, кажется, «жизнь».

После провала наступления немцев в районе венгерского озера Балатон последней их отчаянной попыткой переломить ход событий была танковая атака эсэсовцев на горной речке Грон в Словакии. Не вышло! Перемолотив новейшие немецкие танки, части нашей седьмой гвардейской армии неудержимо рванули на Братиславу и Брно, одновременно заворачивая с севера к Вене.

Ранним солнечным мартовским утром с противоположных направлений, с севера и юга, параллельно Грону катили навстречу друг другу две наши автомашины.

Одна из них — респектабельный немецкий кабриолет «хорьх», ухоженный, без единой вмятины и почти новый на вид.

Другая — тарахтевшая и дымившая на всю округу, замызганная трудяга, повидавшая виды армейская полуторка.

Обеим машинам, не имевшим представления друг о друге и двигавшимся по понятным причинам с неодинаковой скоростью, самой судьбой суждено было встретиться в южнословацком селе Шурани.

В респектабельном «хорьхе», несмотря на его тугую подвеску, в такт выбоинам и трещинам на разбитой танками и разрывами снарядов и мин дороге тряслось и подскакивало двое. Пожилой офицер, рядом с которым был удобно пристроен автомат, и юный симпатичный старлейт с фуражкой на самом затылке, что являлось верным признаком хорошего настроения обладателя щегольского, сшитого в будапештском ателье не в точном соответствии с требованиями формы головного убора,

Этим старлейтом был, естественно, я.

Вчера поздно вечером наш новый начальник отдела, с которым мы еще как следует и познакомиться не успели, молодой интеллигентный полковник по фамилии Пасечник приказал мне сесть на его личный «хорьх» с бессменным шофером Белухой за рулем и катить на полной скорости в Южную Словакию. Там, в одном из названных в определенной последовательности трех сел, до сих пор отсиживался от ищеек гестапо видный венгерский писатель. Мне следовало отыскать его и лично вручить пакет с посланием председателя только что созданного Национального собрания Венгерской республики.