Мне-то все равно. Я и в роддоме могу работать, а вот их куда девать? И район заинтересован в хирургии. Городу-то, может, и не хватает родилен, но району нужно свое. Из района тут же кинулись в город — воевать, бороться, доказывать.

А я к Моте, к Фомичу, побежал — идею толкаю. Как можно быстрее затащить в корпус все оборудование — оно у меня полностью в сараях стоит. И больных из района положить. Тот давай думать, рассуждать, где ему рабочих найти. Да ведь ясно, никто не даст ему с ходу никаких рабочих. Ни стройтрест, ни сами рабочие не заинтересованы. Год они будут оборудование таскать. Самим надо. Кто больше всех заинтересован? Мудрец Руслан, общественник наш, самый главный пайщик, допер.

— Конечно, район. Надо по району субботник объявить. Фомич только рукой махнул. А Лев Михайлович сразу все сообразил:

— Сами занесем, Матвей Фомич. Нас семь мужиков! Как сказал поэт: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться!»

Ну мужик! Не понимал он, за что берется. Оборудование на семь этажей и в подвал — и все без лифта!..

Пока главный думал да советовался, хирурги начали таскать. Как звери таскали. Одних только кроватей четыреста штук, стулья, столы, аппараты, белье. Операционные столы — это ж по нескольку центнеров каждый. А какой-то аппарат был — больше семисот килограммов весил. Затащили! Месяц работы. Вот затащили и удивились, к радости Льва, их начальника.

И ведь на совесть таскали. Заинтересованы были! А вот почему заинтересованы были — ну хоть убей, не пойму. Понятно, что хочется… Но ведь месяц тяжелой, непривычной, такелажной работы! Охота, как говорится, пуще неволи. Правда, вечерами по моей подсказке тайно, чтоб не засекли, лифт иногда включали. Операционные столы, лампы, автоклавы, рентгены — ну при всем желании по лестнице не затащить. Непрактичные мужики. Я приеду — дам совет. Хватает сообразительности, слушают. И удивляются моей практичности, тоже к радости главного пайщика. Лифт включали либо утром до восьми, либо ближе к вечеру. Они со временем не считались.

А женщины — и сестры, и врачи — в это время оттирали, отскребали, отмывали полы и стены.

Тут мы узнали, что в соседнем районе больница на ремонт закрывается. Я и говорю Моте: пусть к нам переведут, кого оперировать не надо, а выписывать нельзя. Перевели. И гнойные больные были, и с кишечными свищами… Какой уж тут роддом! После этого для родов снова ремонтировать надо.

Похудели мои коллеги, но довольны до смерти. Если подумать, то они, конечно, чокнутые. Мне-то удобнее, если эти пайщики всем гуртом хирургией района были бы. Нравится мне, как они заводятся. И меня даже немного заразили. Особо-то я не поддамся — этот их завод не обеспечит мне жизненный уровень. Но все ж что-то живое в них, непохожее, отличное от многих. Интересно, все они такие случайно подобрались или кто-то заводила, как теперь говорят, генератор? Не разберусь пока.

Еще неизвестно, будет ли хирургия, а они толкуют, что нет японских гастроскопов, что какой-то им рентген особый нужен. Пока они таскают грузы, я тоже поработал: достал им и гастроскопы, и электронную приставку для рентгена. Такую кутерьму закрутил для этого сложную! Одному пайщику помог достать продукты для сорокового дня по отцу; он мне достал билеты на приезжий ансамбль, то ли шведский, то ли штатский, — билеты отдал парню из конторы, где распределяют по городу медицинскую аппаратуру; тот с начальником своим меня свел; начальнику этому устроил ремонт машины в «Автосервисе» без очереди и с заменой дефицитных деталей. Ясно ж, после этого дело в шляпе. Коллеги теперь души во мне не чают. Мотя-то давно знает мои возможности, но пусть не рассчитывает, все равно на место зама не пойду. Зачем мне?

Ну вот, теперь все в корпус втащили, теперь можно и небольшие операции делать. Привел я уже коллеге Леве парня из комиссионного автомагазина. С грыжей. Все сделал, как я просил, по первому разряду. Я так скажу: может, корпус этот мне нужен больше, чем им.

А сейчас им в компанию дали деда какого-то лет под восемьдесят. Но ничего, дед шустрый. Конечно, уже не оперировать ему — думаю, не потянет. Но их-то шустрость он снизит. Они после прошедших грузоработ ну прямо как горные потоки бушуют и клокочут. Мотя мне сказал, что будет дед то ли консультантом по экспертизе, то ли замом по хирургии — штатное расписание еще не утрясли. В общем, сдерживающий балласт. Но пригляделся — непохоже, чтоб дед этот их шибко сдерживал. Глаз еще будь здоров как горит. Но тяжестей не таскает. Хорошо хоть, себя таскать еще может. Я его как-то до дома довез, так он все норовил мне заплатить. Может, у другого бы взял. А ему говорю: могу, мол, взять на содержание тебя самого да и внуков твоих в придачу. Смеется.

А понимает, чего смеется?

Как-то на работе Дениска мой торчал, так получилось. И мы с Денисом повезли деда домой. Дед все больше с сыном моим разговаривал. Хорошо разговаривал. Я за хорошее отношение к Денису кому хочешь глотку вырву. А дед хорошо говорил. С уважением. Ко мне? Или к нему? Не понял. Но с уважением.

Я размяк и говорю: «Слышите, Яков Григорьевич, ну, чего доктора наши так суетятся? У них сейчас время есть, ну чего ради до ночи мебель таскать? Лучше нанялись бы пока в поликлинику, показались бы в больнице, часок покантовались, отметились бы — и на подработку. Я б кое-кого и в платную смог устроить. Хоть что-то для себя бы сделали. У всех дети. А они временем швыряются — то ли миллионеры, то ли дикари».

Дед усмехнулся. «Пути душевного порыва прихотливы, друг мой», — говорит. Или духовного подъема — не помню точно.

«Подъем. Порыв! — отвечаю. — А жрать-то надо».

«Ох надо! — И к Денису повернулся: — Хочешь, я тебе сказку расскажу?» Денису — сказку! Хлебом не корми, хоть и большой уже. Пока он рассказывал, доехали. Дед предложил зайти. Ну, мы зашли чайку попить.

Живет вдвоем с бабкой. Всю жизнь проработал, а чего нажил? Ничего. Ни мебели толковой, ни ковра, ни посуды в шкафу. Может, на кухне посуда, — там не был. Да хрусталь, фарфор на кухне и не держат. Телевизор маленький, не цветной. Кресло старое. Диваны… Какие там диваны — лежанки, чтоб поспать да посидеть за чайком. А больше пятидесяти лет доктором вкалывал. И книг-то особо тоже нет. Один стеллаж открытый. И книги все зачитанные, старые. А сам дед ничего.

Сидим. Бабка чай дала. К чаю мармелад. Дед любит его, мармелад. Пьем чай. А дед, значит, все рассказывает Денису. «Жил, — говорит, — в древние времена один человек — учительствовал, проповедовал. Многие к его учению были благосклонны. А уж так повелось среди людей: если верят кому — любовь до беспамятства, до безумия, а кто не приемлет — так уже и ненавидит и бранится, потому что думали мало, сомневались мало. Если кто „за“ — для них все светло, ни единого пятнышка, а кто „против“ — для них все черным застит, ни одного просвета не видят. Пожалуй, и сейчас у кого-нибудь так, но все-таки, наверное, больше сдержанности.

Вот как-то пришел учитель со своими учениками в дом к двум сестрам, последовательницам своим. Одна тотчас пошла на кухню хлопотать, а другая стала за Ним ухаживать. То есть умыться помогла, благовониями, как тогда было принято, умащивала. Надо тебе сказать, Денис, тогда к благовониям относились более серьезно, чем сейчас…»

«Мылись редко, ванн не было». Ну Денис! Палец в рот не клади. Ну все объяснил! Смех один.

«Мысль изрядная, — дед говорит, — не лишенная оснований. Но у нас совсем другой предмет беседы. Если хочешь, я прочту тебе, что писал об этом великий врач Древней Греции, отец всей медицины Гиппократ. — Дед подошел к полке и вытащил затрепанную книжечку, но я сказал, что Гиппократа он прочитает в другой раз. А то застрянем здесь надолго. — Так вот, — дед поставил книжечку на прежнее место и со стаканом в руке уселся в кресло, — вокруг учителя толпились ученики, друзья, последователи, у ног сидела одна из сестер, но тут пришла другая и стала ругать ее. Нечего, говорит, тратить попусту время, пошла бы лучше на кухню да помогла мне гостей накормить. А некоторые из учеников стали говорить, что, чем тратить такие дорогие благовония, снадобья — они все были бедные люди, — лучше бы продавать их имущим да кормить голодных. Вроде бы говорили, как он учил. Но учил он их не только делам, но и чувствам. Научиться действовать легче всего. Порой и рассуждать научиться легче. А вот чувствовать… Учитель и говорит им всем: так-то оно так, ты на кухне готовишь еду — и это важно, но опасно, говорит, друг мой, не увидеть красоты в душевном порыве. Не только целесообразность важна в нашем мире. Вот она сейчас любовь проявляет, а такие потребности души гасить нельзя. На любви людей друг к другу мир держится. Если люди, говорит, кирпичи мироздания, то любовь людская — цемент, понял? Вот ведь твой папа привез меня домой без всякой прямой пользы для себя, а только из благого порыва, из хорошего чувства ко мне, а стало быть, и к себе. Так? А потом повернулся учитель к своим друзьям и ученикам: кстати, говорит, это и к вам относится. Продать все можно, и на эти деньги накормить голодных можно, но хватит вам лишь на один раз. А чувства человеческие, порывы добрые, без практической, сиюминутной пользы, помогут вам и впредь добро делать. Не только в этот миг. Может, я и сбивчиво рассказал, — старик говорит, — но я хотел объяснить, почему наши доктора в больнице занимаются сейчас не своим делом».