Пока оставался здесь Рюрик, положение побежденных все-таки было еще сносно.

– Гостомысл! Ты раскаиваешься теперь в том, что просил меня наложить дань на славян? – спрашивал Рюрик при прощании.

– Нет, раскаиваться не в чем. Каждая беда – хорошая наука для будущего. Пусть усилится еще более ярмо рабства над ними и тогда, тогда я, может быть, умру, достигнув для своего народа того, о чем мечтал всю жизнь.

Варяги стали уходить. Одна за другой спешили за Нево их дружины, лишь некоторые остались и принялись по-своему хозяйничать в покоренной ими богатой стране.

Тяжело и постыдно было для никогда не знавших над собой ничьего господства славян это иго чужеземцев.

Варяги не церемонились с ними. Как и предвидел Рюрик, они не только стали собирать двойную и даже тройную дань с покоренного народа, но и всеми силами старались унизить его, оскорбить его достоинство, показать, что с тех пор, как нога северных пришельцев ступила на славянскую землю, все славяне стали не свободными, а рабами.

Увидели ильменцы, что плохо их дело.

– Прогнать бы за моря проклятых варягов, – толковали в приильменских родах, – снова зажили бы прежней жизнью.

Но те, кто помнил эту «прежнюю жизнь» приильменских родов, в ответ на эти речи печально покачивали головами.

– Ох, не будет толку, – говорили они. – Снова не станет правды между нами!

Гостомысл, между тем, не дремал. В его хоромах в Новгороде собирались родовые старейшины, велись долгие беседы о том, как поправить дела, как восстановить в блеске и могуществе родную страну приильменскую.

Никогда мудрый новгородский посадник, одряхлевший телом, но юношески бодрый умом, не выражал собеседникам своей заветной мысли о необходимости крепкой единодержавной власти для всех без исключения славянских родов. Знал он, что всегда найдутся среди старейшин поборники прежних, приведших к тяжким бедствиям вольностей, люди, которые ни за что не решились бы даже ради блага своей родины поступиться ими. Зато, не говоря об единой власти прямо, Гостомысл рассказом, побасенкой, метким словом постоянно втолковывал им свою заветную мысль.

Первая искра – мысль о единодержавной власти, – зароненная уже в славянский народ на тех же берегах Ильменя старым Радбором, разгоралась мало-помалу в яркое пламя.

Но время шло.

Гнет варягов становился все тяжелее и тяжелее. Изнывали под ним славяне. Все больше и больше выбирали с них дань пришельцы, били смертным боем непокорных, не разбирая при этом ни правых, ни виноватых.

И вот зашумела, заволновалась, наконец, вся страна приильменская. Годы неволи не пропали для нее без пользы. Нагляделась славянская молодежь на пришельцев с дальнего Севера, их ратное дело изучила, оружие себе научилась ковать по их образцам, обычаи их многие переняла, и вдруг почувствовала земля славянская великие в себе силы.

Проснулся мощный богатырь.

Проснулся-потянулся по славянской привычке, глянул кругом и встал.

Встал на горе врагам.

Поднялась как одни человек, вся страна приильменская, зазвенели мечи, застучали щиты, огласили всю ее стоны раненых и умирающих, осветило ее зарево пожаров.

Горе врагам.

Как ни отчаянно храбры были пришельцы, но мало их было, не по силам им противиться пробудившемуся чудо-богатырю – народу славянскому.

Гонят пришельцев славяне из всех мест и местечек, где осели они, эти дерзкие варяги, жгут их крепостцы, в полон никого не берут – всем чужеземцам за долгие годы неволи народной одно наказание – лютая смерть.

Недолго продолжался неравный бой.

Обсидевшиеся, обленившиеся в годы покоя варяги не противились славянам и толпами побежали за Нево на свою неприветливую родину.

А оттуда им помощи никакой не могли подать.

Рюрик, возвратившийся к своей Эфанде, недолго оставался под родной кровлей.

Не любили засиживаться дома скандинавские мужи. Сладки чары любви, отрадна прелесть домашнего очага, но едва прозвучал по фьордам рог призывной – зашумели ратным шумом и города, и селения, со всех сторон стали собираться на тинг люди.

Морской конунг Старвард созывал дружины для набега на страну пиктов, где царствовал Этельред, его давнишний противник.

Как ни страстно хотелось Рюрику побыть с молодой женой под кровлей родимой, но ни на миг он не допустил мысли остаться дома и отказаться от участия в набеге.

Поднял он свои варяго-росские дружины, покинул Эфанду и во главе своих воинов явился к Старварду.

Нечего и говорить, что варяги, да еще под начальством их славного вождя, с радостью были приняты конунгом.

Ни одной слезинки не проронила Эфанда, провожая супруга в полный всяких случайных и явных опасностей поход, но если бы он мог заглянуть ее сердце, то увидал, что оно разрывалось на части от тяжелого горя.

Но скандинавские женщины умели владеть собою, и Эфанда ничем не выдала своей печали.

Только когда скрылись за горизонтом белые паруса уплывших драккаров, тяжело вздохнула она и на ее голубых, что весеннее небо, глазах заблестели слезинки.

В жарких сечах с врагами прошло два года. В битве забыли берсерки об оставленной ими родине, а об Ильмене само собою уже и не вспоминали.

А там уже, на берегах великого славянского озера ни одного пришельца не осталось.

Снова стал свободен народ славянский.

Вместе с ним сбросили чужеземное иго и чудь, и весь, и меря, и кривичи, и дреговичи, и все другие маленькие племена, названия которых не сохранились.

Освободились, вздохнули. Но надолго ли?

Освободился народ славянский от чужеземного ига, но горький опыт не научил его ничему.

Сказалась славянская натура, и лишь только на Ильмене не осталось ни одного варяга, все там пошло по-старому.

Снова начались бесконечные раздоры. Дух своеволия остался на ильменских берегах.

Даже Новгорода перестали бояться роды славянские.

– Что нам Нов-город! – толковали на Ильмене. – Засел на истоке и важничает.

– Не таких мы видали! На что грозны варяги, и тех не испугались, а то – Нов-город!

– Эх, сложил Вадим буйную голову. Будь он с нам, показали бы мы себя Нову-городу!

Когда более благоразумные спрашивали крикунов, чем им так досадил Нов-город, те с важностью отвечали:

– Не по старине живет! Больно богатеет. Это он на Ильмень и варягов-то приманил!

Раздоры постоянно шли на берегах великого славянского озера. Где-нибудь да скрещивались мечи, лилась братская кровь; никто не хотел знать над собой никакой власти, все сами желали властвовать и быть над другими старшими.

С удивлением смотрели на приильменцев наезжавшие по торговым делам в Нов-город кривичи и люди из веси и мери.

Они также попали было под власть варягов, но, стряхнув с себя чужеземное иго, не ссорились между собой и жили тихо и спокойно.

– Из-за чего у вас на Ильмене такие пошли раздоры? – спрашивали они у новгородских мужей.

– Побыли с варягами, – отвечали те, не скрывая даже своего горя, – посмотрели на них, да от них такому озорству и научились. Что теперь и делать, не знаем.

– Страшные дела на Ильмене творятся. Что и говорить, последние времена для народа славянского пришли. Стыдно молвить: при варягах куда лучше и спокойнее жилось.

– Да, если так пойдет, – слышалось другое мнение, – снова придут к нам варяги или другие какие чужеземцы, верьте слову, голыми руками нас перехватают.

– А теперь, после того как прогнали мы их, не дадут уже никому пощады. Пропадет земля славянская.

Так говорили в Нове-городе, где ясно видели печальные последствия раздоров, но не так думали в родах.

Действительно, наглядевшись на пришельцев, родичи вдруг набрались храбрости.

Никого, кроме своих, на беспредельных пространствах земли славянской не было, не с кем было схватиться – силами померяться, и вот, за недостатком чужих, роды боролись и бились друг с другом.