Мог ли он остановить ее? Поймать за плечи, взять в охапку, прижать к себе одной рукой, а другой обхватить оба тонких запястья и просто держать, держать, закрыв глаза и вдыхая запах ее разметавшихся волос, не обращая внимания на неистовое дрыганье и яростные крики, обещающие ему самую страшную расплату из всех, придуманных на этой земле для наглых тиранов, хамов и насильников. Мог ли?

Как правило, Колька избегал задавать себе этот вопрос. Чего уж теперь-то? Знал бы, где упадет, соломки бы подстелил. Сейчас-то, почти четырнадцать лет спустя, он, конечно, не дал бы ей совершить ту фантастическую глупость, одним махом перечеркнувшую несколько жизней, в том числе — его и ее собственную. Хотя, насчет последнего неизвестно: кто знает, а вдруг все сложилось у Гельки хорошо? Может же такое быть, что удалось ей тогда спастись, уцелеть, выскользнуть из цепких рук торговцев живым товаром? Чего только не случается на белом свете, зачем же убивать последнюю надежду?

Тем более, что характера Гельке было не занимать. Он в нее и влюбился тогда из-за характера — гордого, независимого, сильного. Соперников у Кольки не нашлось: как это часто бывает с очень красивыми девушками, парни просто боялись к ней подходить. Геля высилась над любой компанией, как сказочная шемаханская царица на вершине ледяного утеса. Поди-ка вскарабкайся по опасным скользким откосам на такую головокружительную высоту! Да и вскарабкаться — еще полдела: а ну как шуганет, топнет ногой, сверкнет черными глазищами… вот и лети потом вниз кувырком, уползай, униженно извиваясь в пыли под чужими насмешливыми взглядами. Зачем рисковать драгоценным мужским достоинством? Не лучше ли удовольствоваться чем-нибудь менее замысловатым?

Возможно, и Колька вел бы себя так же, обычно, не будь у него за плечами трех афганских лет, непроницаемой завесой отделивших само понятие «обычно» от истинного содержания жизни. Помимо виртуозного умения убивать, он привез с войны твердое знание двух основополагающих принципов бытия.

Первый из них гласил, что в этом мире возможно все, даже то, что кажется невозможным, причем последнее возможно в особенности. Друг мог в любой момент оказаться врагом, а враг, наоборот, — вытащить тебя из петли. Надежнейшие тросы рвались, как гнилые нитки, а бумажная бечевка держала. Деревянная дощечка стояла, как сталь, а сталь лопалась, как дощечка. Отец-командир продавал своих солдат за пригоршню монет, незнакомый новобранец падал грудью на залетевшую в БТР гранату, жизнь была дешевле пучка травы и дороже вселенной.

Последнее, впрочем, восходило уже ко второму принципу — закону относительности цены. Война учила, что ничто не имеет постоянной, твердой стоимости: ни хлеб, ни патроны, ни кровь, ни человеческие отношения, ни даже сами деньги. Цена на все это менялась в зависимости от ситуации, причем менялась самым поразительным образом. Еще утром ты ленился приподняться, чтобы закрутить текущий кран, а к вечеру уже готов был отдать собственную руку за кружку холодной воды. А поскольку, в соответствии с первым принципом, ситуация имела обыкновение меняться абсолютно неожиданно, то теряла смысл и любая собирательская жадность.

Действительно, на черта копить деньги, если завтра они окажутся ненужной обузой, а лишняя пара носков, наоборот, — необходимее родной матушки? Но, с другой стороны, из этого вовсе не следовало, что нужно, выкинув деньги, запасаться носками, потому что уже на следующий день вместо носков позарез требовалась какая-нибудь банка консервов или перчатки, или автоматный рожок, или что-нибудь вовсе уж несуразное, к примеру — овечий навоз.

Понятно, что собрать и рассовать по карманам комплект вещей, подходящий ко всему бесконечному многообразию случаев, не представлялось возможным. Тем не менее, от успеха этой комплектации напрямую зависела жизнь. И от везения тоже, само собой. Собственно, везение было одной из главных и важнейших составляющих этого комплекта, комплекта выживания.

За четыре года войны Кольку ни разу даже не оцарапало, и это говорило о том, что его комплект был составлен наиболее оптимальным образом. А поскольку от добра добра не ищут, то, вернувшись в родной Волгоград, он не стал ничего менять в своей простой и стройной жизненной системе. «Никому не верь, живи налегке и ни за что не цепляйся» — чего уж проще. Так-то оно так, но уж больно не соответствовало Колькино поведение горячке лихорадочного обогащения, которая охватила тогда распадающуюся на части страну. На него смотрели как на блаженного — насмешливо, хотя и с некоторой опаской.

А Колька и не возражал. По большому счету, на мнение окружающих ему было решительно наплевать. Собственный авторитет ничем не отличался для него от прочих вещей, имевших, согласно второму принципу бытия, весьма относительную цену. Видимо, поэтому он и не побоялся подойти к Гельке. Он был на пять лет старше — ей в ту пору только-только исполнилось восемнадцать, но даже беглый взгляд на эту пару не оставлял ни малейших сомнений в том, кто из них двоих играет первую скрипку, а кто таскает пюпитры, поднимает занавес и подметает сцену.

Войдя в Колькину жизнь, Геля изменила ее раз и навсегда. Выяснилось, что прежней «системе двух принципов» не хватает чего-то еще, не столь существенного в условиях войны, но явно необходимого на гражданке. — Чего же? — Смысла. Ответа на вопрос «зачем?»

На войне достаточным ответом служило короткое слово «выжить»: ему было подчинено любое, даже самое мелкое действие. Но как ответить на вопрос «зачем?» в рутине обычного существования, когда тебе мало что угрожает?

Люди вокруг Кольки судорожно копили — кто деньги, кто дома, кто красивую одежду, кто острые ощущения… но — зачем? Без ответа на этот вопрос не хотелось вставать утром с постели. Относительная цена означала, в конечном счете, отсутствие всякой цены. Даже в магазинах «условные единицы» на ценниках выглядели полустертыми из-за ежедневного обновления. Неужели не существует ничего постоянного, надежного, не меняющего свою стоимость нигде и никогда, не зависящего от минутной конъюнктуры, от настроения продавца, от стихийного бедствия, от грозы, от солнца, от потопа, прихлопа, притопа… от задержки железнодорожного расписания? Ничего, что давало бы ответ? Что можно было бы назвать… как бы его, в самом деле, назвать?.. ну, скажем, Богом? На войне Бог ни к чему, зато попробуй обойтись без него в мирное время…

Но вот пришла Геля и разом заполнила собою брешь, зиявшую в Колькиной вселенной. В бешеной скачке условных единиц она оказалась единственной абсолютной ценностью, той самой, постоянной, не подверженной никаким изменениям. Теперь вопрос «зачем вставать утром с постели?» получил четкий и совершенно определенный ответ: для того, чтобы сварить кофе и подать его новоявленному божеству, свету Колькиных очей и смыслу Колькиной жизни. Была ли это любовь или священнослужение? А может быть, таково свойство всякой настоящей любви?

Надо отдать должное Гельке — она принимала безоговорочное поклонение своего первосвященника с благосклонным величием, подобающим статусу богини. На меньшее она все равно не согласилась бы никогда. Уже давно, с того самого момента, когда Гелька научилась понимать выражение человеческих глаз, она непрерывно читала в них свидетельства своей неоспоримой особости: восхищение, зависть, страх. Восхищение еще куда ни шло, но зависть и страх раздражали. Вместо того, чтобы честно посвятить все свои силы служению ей, люди предпочитали беречь себя для мелочных, малозначащих занятий. Они не заслуживали ничего, кроме презрения.

Лишь этот странный невысокий паренек немедленно, без колебаний и без остатка принес на ее алтарь все свое существо. Принес, не требуя и не прося взамен ровным счетом ничего. Хитрец… только так и можно что-то получить от богов. И Гельке не оставалось ничего другого, как сделать симметричный подарок — отдать ему всю себя целиком, потому что настоящим богиням не свойственно размениваться по мелочам.