Ключ торчал в замке зажигания. Я завел джип, подогнал его к нашей палочной лестнице. С капота мне уже не составило труда добраться до верха, конечно же, с помощью противовеса-Бутека. Я опять приземлился на ноги, потерял равновесие и шлепнулся на задницу. На этот раз акробатического этюда не вышло.

— Ты в порядке, Ивен?

— Думаю, да, — я протянул руку, и он помог мне подняться. В другой руке он все еще держал палку. Проследил за моим взглядом и улыбнулся.

— Старый партизанский трюк. У нацистов было оружие, но мы, партизаны, брали умом. Ум обеспечит тебя оружием, но оружие никогда не прибавит ума. Я не мог бросить тебя, Ивен. Как бы я один добрался до Будапешта? И что за чушь ты бормотал на словенском? Что-то насчет Ирландии?

— Декларацию Ирландской Республики.

— На словенском ее услышишь не часто, — мы начали вынимать палки из ячеек сетки. — Следовало ли их убивать, Ивен?

— Они живы. Придут в себя через час.

— А не опасно ли оставлять в живых?

— Я думаю, безопаснее, чем убивать. О случившемся они будут помнить смутно. Не захотят признаваться, что их провели, как детей. Им будет проще просто забыть об этом инциденте. А вот если бы мы их убили, другие пограничники нашли бы трупы и нас стали бы искать.

— Я бы не хотел их убивать. От убийств устаешь. Ты оставил им винтовку?

— Да.

— Может, им лучше оставить и пистолет? Тогда молодому человеку не придется писать рапорт о пропаже оружия.

— Но пистолет иной раз очень даже кстати.

— Возможно.

Я задумался. И решил, что от пистолета больше вреда, чем пользы. Все-таки выстрелы — дело шумное, и кто знает, чье внимание они привлекут. Да и пограничникам будет проще обо всем забыть, если оружие останется при них. После 1956 года венгры привыкли к тому, что люди пытаются нелегально перейти границу. И с легкостью забыли бы о двух бродягах, если в мы им в этом помогли.

Я поставил пистолет на предохранитель и перебросил через забор. Он упал на землю в нескольких футах от еще не успевшего очнуться владельца.

— Хорошо, — кивнул Милан Бутек. — Оружие меня нервирует.

— Палки безопаснее, да?

— Безусловно. И разумеется, куда эффективнее, чем оружие, при встрече с вампиром, не так ли?

— Согласен с тобой.

— Простые крестьяне, как мы, должны верить в вампиров.

— И в вервольфов.

— Само собой.

И, как простые крестьяне, мы затрусили по бескрайним виноградникам на север, в глубь Венгрии.

Во второй половине дня облака закрыли солнце, сразу похолодало. Отшагав несколько миль по виноградникам, мы стали держаться дорог. Нас то и дело подвозили, но каждый раз лишь на три-четыре мили, потому что останавливались в большинстве своем крестьяне. Продвигались мы медленно, и я видел, что усталость все сильнее давит на Бутека. Он не жаловался, но каждый шаг давался ему все с большим трудом. Я надеялся, что он продержится, пока мы не доберемся до Дебрецена, административного центра провинции Хайду-Бихар на северо-востоке страны. Там жил Шандор Кодали, который знал меня и которому я мог доверять. Я не сомневался, что он приютит нас на ночь, а потом поможет перейти границу с Чехословакией. Лазанье по проволочным заборам мы вроде бы освоили, но я прекрасно понимал, что занятие это опасное, и не хотел лишних приключений на свою голову.

Но вечер застал нас в Комади, в добрых сорока милях от Дебрецена. Сам бы я, конечно, пошел бы дальше, но Милан Бутек был гораздо старше меня и совершенно выдохся. Однако я не услышал от него ни одной жалобы.

— Дальше мы не пойдем, — говорили мы на венгерском, для практики. Он также сказал, что может говорить и на чешском, но я не знал, понадобятся ли нам его знания, потому что, по моим прикидкам, нам предстояло идти по Словакии, где говорили на языке, отличном от языка западных областей, Богемии и Моравии. Зато в Польше, добавил он, мне придется говорить за обоих, потому что он не знал ни польского, ни литовского, ни латышского. Мог, правда, читать и писать по-русски, но не говорить.

— На ночь остановимся здесь, — сказал я. — В Комади. Завтра пойдем в Дебрецен и найдем там друзей, которые помогут нам перейти границу.

— Если хочешь, пойдем дальше.

— Если мы доберемся до Дебрецена завтра, ничего не изменится.

— Я знаю, что торможу тебя, Ивен.

— Никакой спешки нет, — заверил я его. И ведь говорил правду. Чем быстрее мы шли, тем скорее попали бы в Латвию. Чем скорее попали в Латвию, тем раньше поняли бы, что ничем не можем помочь Софии, а потому нам не остается ничего другого, как ложиться на обратный курс. Я же совсем не торопился вернуться в Нью-Йорк. Там меня ждал пухлый человечек, обожавший поручать людям неприятные дела, и я не стремился увидеться с ним.

— Я начинаю уставать, Ивен.

— Я тоже.

— В Комади есть отель?

— Отели — опасное место. Там требуют документы, а у нас их нет. Пансионы ничем не лучше. Я думаю, нам лучше миновать город и постучать, в какой-нибудь крестьянский дом на севере от него.

— Крестьяне пускают постояльцев?

— Посмотрим.

Первый же крестьянин принял нас очень доброжелательно, но сказал, что у него и так тесно. Зато у него есть кузина, живущая чуть дальше по дороге, и там нас обязательно устроят на ночь. За несколько пенго мы получим удобные постели, сытный обед и плотный завтрак.

Кузина, как выяснилось, молодая вдова с черными глазами и волосами и молочной кожей, жила в деревне одиннадцать лет, переехав из города после рождения единственного ребенка, дочери, очень похожей на мать.

— Мы жили в Будапеште, — за обедом рассказывала она. — Я из этих мест, но поехала учиться в Будапештский университет, встретила Армина и вышла за него замуж. После революции его, как и многих других, поставили к стенке и расстреляли. Поэтому оставаться в Будапеште я больше не могла. Мы прожили с ним чуть больше года. Еще кофе?

На обед нам подали мясное жаркое с макаронами, с острым соусом, действительно, очень сытное. У Милана глаза начали слипаться еще за столом. Наша хозяйка отвела его в приготовленную ему комнату. Подозреваю, он заснул по пути к кровати.

Вскоре отправилась спать и дочь. Ева, ее фамилии я так и не узнал, посидела со мной у камина. Когда дрова догорели, я вышел во двор за новыми поленьями. Когда вернулся с ними, она принесла с кухни бутылку «Токая». Мы выпили по нескольку рюмок. Поговорили об искусстве, литературе, кино. В деревне, пожаловалась она, об этом ей говорить практически не с кем. Она скучала по Будапешту, по его шумным кофейням, культурной жизни. А вот политика ее совершенно не интересовала. И воспоминания 1956 года не вызывали никакой ностальгии.

— Здесь, конечно, одиноко, — она вздохнула. — Но люди хорошие, и у меня тут много родственников. Это дом моего отца, я к нему привыкла, мне тут уютно. Но одиноко.

— Ты могла бы вновь выйти замуж, — где-то между рюмками «Токая» мы перешли на ты.

— Возможно. Я уже десять лет вдова. Иногда мужчина приходит, чтобы поработать на ферме от сева до уборки урожая, и это время живет со мной. Некоторые согласились бы задержаться и подольше, но моим мужем был очень хороший и интеллигентный человек, и тот, кто привык к золоту, не соглашается на серебро.

Я промолчал.

— Я вышла замуж в двадцать, овдовела в двадцать один, а теперь мне тридцать два, и я одна на свете. В бутылке осталось немного вина. Допьем?

Мы допили. От вина щечки у нее раскраснелись, дыхание участилось. Она встала.

— Теперь мне пора показать тебе твою комнату, Ивен.

Пошатываясь, она шла впереди. Я подумал об Анналии в Македонии. Македония находилась в сотнях миль.

В маленькой комнате стояла узкая кровать, шкаф, стул и металлическая печка. Она зажгла в печке огонь, и комната начала быстро согреваться. Шагнула ко мне, черные глаза блестели, волосы падали на плечи.

Рот ее пах сладким вином. Она страстно вздохнула и прижалась ко мне. Руки обняли меня, губы жадно впивались в мои. Я порадовался тому, что в этот вечер нам не удалось добраться до Дебрецена, а в первом доме для нас не нашлось места.