— Ну, не говорил ли я тебе, что ты дух из себя вышибешь вон? Все говорят, что ты спятил. Дни и ночи тут надрываешься, как полоумный. И чего ты добился? Пришел твой конец, и ты лежишь на земле.

Отто схватил рукой за бок и проговорил, пересиливая боль:

— Это все же моя… собственная… земля.

— Ан нет, не совсем. Я как раз слышал, что банк…

Он не докончил, потому что Отто начал громко стонать. Мужчины подняли его и отнесли в избу. А через час его на грузовике садоводства отвезли в больницу, где врач определил:

— Старая грыжа, ущемленная вследствие чрезмерных усилий.

Сведения Сайнио не были ложными: оказалось, Отто упал все-таки не на своей земле. Выйдя через два месяца из больницы, он столкнулся с холодным фактом: ни земля, ни избушка больше ему не принадлежали. Они поступили в распоряжение банка, а банк продал отнятый у Отто маленький огородный участок с постройками «Коммерческому садоводству братьев Сувио». Когда Отто и Элма перебирались перед рождеством в рабочее общежитие «Коммерческого садоводства», они оба не могли скрыть слез. Вот они снова стали наемной рабочей силой садоводства, Оттова Элма и Элмин Отто. Ни больше ни меньше. Неполные три года успели они потрудиться на себя — и за это время потеряли даже те с муками добытые двадцать тысяч марок, которые соблазнили их на приобретение собственной земли. Но жена не винила мужа, и муж не винил жену. Они оба не щадили сил и сделали все, что могли. Были, однако, три маленьких слова, которые приводили Элму в ярость, и они то и дело срывались у Отто с языка совершенно нечаянно:

— Вот бы сколотить…

Шли годы, и, чем дальше, тем все отчетливее видел Отто, как пышно разрасталось дело братьев Сувио и какой ничтожной оставалась его собственная жизнь. «Коммерческое садоводство братьев Сувио» было крупным, механизированным предприятием, оно ворочало миллионами, поставляя цветы во все уголки страны. А предприятие Отто Харьюслуома словно застыло на одной точке: он работал в садоводстве вместе с женой и владел маленьким набором мебели, кое-как втиснутой в крохотную избушку, которая была собственностью фирмы и предоставлялась им с Элмой в качестве дополнения к зарплате.

Когда Элма и Отто проработали на цветочной фабрике Сувио двадцать лет без перерыва, хозяин устроил в их честь небольшой праздник — в субботу вечером, после окончания рабочего дня, в упаковочном цеху. Всех рабочих пригласили ради такого случая выслушать хозяйское слово, обращенное к верным старым рабочим фирмы, лишь один-единственный раз в жизни попытавшимся пойти своей дорогой. Двадцать три года тому назад. Заканчивая речь, хозяин вручил Отто кругленькую денежную сумму и сказал:

— Это подарок тебе и твоей жене. Теперь я от души желаю вам обвенчаться.

Вот так и случилось, что Отто и Элма обвенчались — через тридцать лет после обручения, но все равно их все звали по-прежнему Оттовой Элмой и Элминым Отто. Да иксами они не почувствовали какой-либо перемены в жизни. Все оставалось таким же будничным, как и раньше. Одно лишь обстоятельство наводило Отто порой на грустные мысли. Теперь, когда они официально стали мужем и женой, не грех было бы подумать и о наследнике. Но природа судила иначе. Она, конечно, дала бы свое согласие лет десять, может быть, и восемь лет тому назад, но не позднее. Вновь подтверждалась печальная истина: люди не вечно молоды.

Этой весной Элма начала понемногу прихварывать, и ей пришлось оставить работу. Тут они увидели, что законная супружеская пара может обойтись и одной зарплатой мужа. Надо только жить еще экономнее. По крайней мере они протянули так уже три месяца. Кое-как, с грехом пополам, но сводили концы с концами. День за днем. А зачем думать о будущем, которого все равно нет. По крайней мере для тех, у кого безжалостные будни отняли молодость.

Июльский вечер, вечер приятной истомы, зрелости и душевной просветленности. Румяное солнце уже вот-вот скатится с небосвода, где-то там, за бесконечным строем теплиц. Но в воздухе еще колышется баюкающее тепло, тянутся густые запахи цветов, подсохшей земли, соломенных матов и свежей сосновой смолы. Большая стрекоза поблескивает над красочной грядкой левкоев. Солнечная игра ее крыльев далека от печальной бренности, от тоскливой безысходности заколдованного круга будней.

Отто сидит у томатной теплицы на опрокинутом ящике из-под лука и водит пальцами босой ноги по тонкому, сухому песку. Не слышно больше граммофона на террасе хозяйской дачи. Его сменил неясный шум общего разговора, перемежаемый звонкими смешками женщин. Ноздри Отто различают запахи вареных раков и еще чего-то. Едва заметное дуновение ветерка доносит их от окна хозяйской кухни прямо сюда, к томатной теплице.

Отто вздыхает и принимается бесцельно разглядывать свои ладони. На них сплошные гладкие мозоли, твердые и блестящие, как медь. Он не щадил их на работе, досталось-таки им — тридцать лет на братьев Сувио и неполных три года на свой счет. Перебирая в памяти прошлое, Отто видит его, словно в густой туманной дымке. Очень мало проглядывается во мгле светлых пятнышек — очень мало было праздников и радостных событий.

Он закрывает глаза, и приятный вечерний покой тихо вливается в душу, оттесняя прочь туманную мглу вечных будней. И этой беззвучной симфонией бессознательно дирижирует большой палец ноги, ритмично выводящий замысловатые фигуры на остывающем песке. Недавняя семейная ссора постепенно перестала волновать Отто, накал в душе разрядился. Он больше не винит Элму. Сам он во всем виноват. Кто ему велел выпивать со стариком Сайнио?

Отто раскрывает глаза и осматривается. Молодой парень, рабочий с огорода, собрался к ночи гулять и тихонько обходит стороной дремлющего возле теплицы старика. Лицо у парня красное от загара. Он надел свой выходной костюм, настолько еще новый, что на брюках сохранилась заглаженная складка. Парню недосуг останавливаться, чтобы поговорить со старым человеком. Да, видимо, и охоты нет. Он лишь машет рукой беззаботно и кричит, убегая:

— Что же ты, Отто, дремлешь тут? Баня вот уже час, как освободилась. Ступай париться!

Отто бормочет что-то в ответ, неохотно, словно по обязанности. Затем встает, потирает задеревеневшие ноги и не спеша идет к себе домой. И там уже развеялась давешняя грозовая атмосфера. Однако ни муж, ни жена ничего не говорят друг другу. Оба страдают теперь одной болезнью — недостатком инициативы. Это избавляет их от неприятных объяснений. Наконец жена ставит на стол кофейные чашки и тихо говорит:

— Наверно, немного остыл. Но мы лучше сварим потом свежего, после бани.

Муж отхлебывает горький, с цикорием, напиток и украдкой бросает взгляд на жену. Веки у нее слегка припухли, как обычно у женщин после слез. Но в лице есть что-то светлое, доброе и привлекательное — такое, что не исчезает с годами.

Муж допивает свою чашку потом подходит к жене, ласково похлопывает ее по плечу и говорит:

— Ну, что же, старушка, пойдем-ка мы с тобой в баню.