Она уже знала и то, как зовут его сына. Ничто не могло укрыться от этих глаз, которые сейчас рыскали по лицу Грекова. И, разумеется, только от жены Гамзина она могла узнать о подробностях семейной жизни Грековых, а уже все остальное ей должны были подсказать ее воображение и опыт.

– Он ровесник сына Гамзиных.

Ему доставило удовольствие увидеть на ее лице смену гримасок смущения и разочарования, но тут же она стала знакомить Грекова со своим столичным гостем. Ни смущаться, ни разочаровываться долго она не умела.

– Степан Петрович Доброхотов. – На секунду приблизив к уху Грекова губы, она добавила: – Тот самый.

Об этом она могла бы и не говорить. Об этом уже сказал Грекову желтый кружочек на муаровой ленте на пиджаке гостя.

Пожимая руку Грекова, гость слегка приподнялся и опять опустился в кресло, а его спутник, подняв от стола курчавую медную голову, взглянул на Грекова и опять уткнулся в свою тарелку. Разговор, прерванный приходом Грекова, возобновился.

– Да, Василий Гаврилович, вас-то и не хватало, – подтвердила Лилия Андреевна. – Может быть, хоть с вашей помощью нам удастся уговорить Степана Петровича приоткрыть краешек своего нового замысла. Вы бы хоть сказали нам, Степан Петрович, как будет называться ваш роман?

За Доброхотова ответил его рыжеволосый спутник:

– На этот раз Степан Петрович решил выступить не в жанре романа. Жизнь требует новых форм. Степан Петрович пишет киносценарий.

Лилия Андреевна обрадовалась:

– Я всегда, Степан Петрович, считала, что у вас ярко выражена драматургическая жилка.

Доброхотов наклонил голову.

– Но это еще в некотором смысле производственный секрет.

Лилия Андреевна позволила себе обидеться на выдающегося гостя:

– Из этого дома еще не вышло ни одного секрета. Гость немедленно запросил амнистию.

– Я только хотел сказать, что творческие планы могут меняться. Иногда жизнь диктует свое.

– В таком случае вы, может быть, не утаите от нас фабулу будущего фильма?

– Я могу лишь сказать, что на послевоенный экран должен наконец прийти герой. Сильная личность, – со сдержанной строгостью в голосе сказал Доброхотов.

– У меня, кажется, есть на примере такая личность, – вступая в разговор, заметил Гамзин, коротким движением оглаживая усы, как это делал Автономов. – Остается только взять и перенести на экран.

– В искусстве так не бывает: взял и перенес, – стал разъяснять ему Доброхотов. – Мы предпочитаем живописать…

– Синтетически, – подхватил и его рыжеволосый спутник.

– Но, разумеется, и прототипы не исключены, – добавил Доброхотов.

– Даже необходимы, – подтвердил спутник.

Лилия Андреевна ловила эти слова, приглашая и остальных разделить ее торжество. Все должны убедиться, что в этот вечер к ней в дом закатилась звезда первой величины. И знаменита была она не только удельным, но и физическим весом книги, принесшей ей славу, закрепленную медалью на муаровой ленте. Так как драгоценна была каждая творческая минута этой звезды, проследовала она из столицы на стройку прямо в автомобиле, прокладывающем себе путь через степи и леса трубным звуком, подобным гласу архангелов, летящих в заоблачных высях. Два шофера сменялись за рулем автомобиля, пока звезда либо дремала, либо обдумывала свою новую тему на подушках сиденья.

– В таком случае позволю себе и я набросать сюжет из жизни, – сказала Лилия Андреевна.

Доброхотов, наклоняя голову, изъявил готовность послушать. Больше всего теперь хотелось бы Лилии Андреевне, чтобы ее железобетонный Кузьма послушал, как другие оценивают в ней именно то, что он называет блажью. Играя в руке бронзовой пепельницей, исполненной мастером в виде казачьего сапожка, и поглядывая исподлобья в сторону Гамзина, она стала излагать свой сюжет.

– Он – крановщик, она – молодая казачка из станицы. Он, как говорится, от нее без ума, кажется, и она не совсем к нему равнодушна. Но есть некая причина, которая мешает осуществиться их союзу.

Спутник Доброхотова, подняв от стола лицо с лоснящимся подбородком, в который только что упиралась ножка индейки, меланхолически заметил:

– Типичный треугольник.

– Не совсем, – с улыбкой возразила Лилия Андреевна. – Представьте, есть и четвертый угол.

Спутник Доброхотова с недоумением посмотрел на нее и предпочел больше не отрываться от индейки. Его патрон задумчиво переспросил:

– Вы говорите, казачка?

– Что ни на есть потомственная! – По тону Лилии Андреевны можно было понять, что она готова поклясться в этом на той шашке, что тускло мерцала на текинском ковре. – Но теперь она передовик на стройке. – При этом она снова бросила взгляд на Гамзина. Тот скучающе отвернулся.

– Что ж, в этом есть зерно, – заверил Лилию Андреевну гость.

Она просияла:

– Уступаю его вам безвозмездно.

Он наклонил голову.

– Не преминул бы воспользоваться, но на этот раз…

Его спутник, отрываясь от индейки, пояснил:

– У Степана Петровича свой метод. Он обычно приезжает на объект с уже сложившимся сюжетом. Ему лишь необходима бывает фактура.

Доброхотов добавил:

– Антураж.

В то время как все в молчании пытались оценить значимость этого слова, а спутник Доброхотова с видом соавтора обводил присутствующих взглядом, из дальнего угла комнаты, с того самого кресла, над которым висела казачья шашка, раздался стремительный, как взмах этой шашки, вопрос:

– А как бы вы поступили, если бы жизнь действительно продиктовала вам здесь свою тему?

Спрашивала Галина Алексеевна, жена Цымлова, которая до этого молча сидела, утонув в глубоком кресле, свернувшись, как кошечка, и не принимая участия в общем разговоре.

– В искусстве так не бывает, – доставая концом ножа из горлышка хрустальной баночки хрен, уверенно сказал спутник Доброхотова.

Но патрон впервые за весь вечер строго взглянул на него.

– Еще и как бывает, – он с поощрительной улыбкой повернулся к Галине Алексеевне. Ее притененная абажуром головка показалась ему хорошенькой, а он был неравнодушен к хорошеньким женщинам.

– Например?

Галина Алексеевна решительно встряхнула головой. Ее волосы сверкнули.

– Жили-были два однокашника, даже два соседа. Лазили друг к другу через забор, вместе строили скворешни, и матери пекли им пироги в один и тот же день рождения. А потом их разбросала жизнь. Как вдруг один из них узнает другого здесь под конвоем.

По губам Доброхотова промелькнула улыбка явного снисхождения.

– Согласитесь, что и в творчестве могут быть, так сказать, запретные зоны.

– Мне всегда казалось, что нельзя расчленить жизнь на запретные и незапретные темы. Я, конечно, не писательница, – Доброхотов поощрительно улыбнулся, – но мне кажется, что писать можно обо всем. Разве можно запретить сердцу любить или ненавидеть?

Доброхотов совсем широко заулыбался. В лице у него появилось что-то от рубахи-парня.

– Когда-нибудь – да, но то, что вы имеете в виду, – тема будущего.

Все поддались обаянию его улыбки, а Лилия Андреевна обвела взглядом комнату, приглашая тех, кто, возможно, еще сомневался, окончательно удостовериться, какой у нее гость. Встречая ее взгляд, Гамзин наклонил голову с усами, подстриженными, как у Автономова. Лишь одной этой маленькой женщине с волосами цвета осенней листвы, казалось, не было дела до того, какой человек снизошел до разговора с нею.

– В таком случае, – сказала она, – я отказываюсь понимать, какой смысл в вашем, как вы говорите, творческом труде. Если он состоит в том, чтобы уметь сегодня обходить запретные зоны, оставляя их тем, кто отважится заглянуть в них завтра, то для этого, мне кажется, необходим не талант, а ловкость.

«Ай-яй, у кошечки коготки», – подумал Греков. Медленным движением руки откидывая со лба волосы, Галина Алексеевна ждала ответа. Легкий шок наступил после ее слов за столом. Рыжеволосый спутник Доброхотова хмыкнул. Гамзин со вниманием рассматривал на свет свой бокал, наполненный красным виноградным вином. Даже находчивая хозяйка этого салона не сумела сразу отреагировать должным образом, а лишь приоткрыла рот, взглядывая на гостя базедовыми глазами.