– А это уже молодой захребетник!

– Скоро к нам будут прямо из роддома доставлять!

– Из всех цыпленков орел!

– Ну, теперь мы ни в какой воде не потонем.

– Гляди, он еще заплачет!

– А может, это и девка в штанах!

– Вскорости мы отревизуем.

Вдруг выскочила из кустов винограда та самая бабенка с растрепанными пшеничными волосами, которую на въезде в станицу видел Греков, и, подперев бедро, запела-заговорила хриплым, звонким голосом:

При этом никто не засмеялся. Чья-то рука, высунувшись из-за виноградного куста,. ухватила ее за юбку, как за хвост, и утащила в лиственную мглу.

– Замолчи, Тонька!

Вдруг нашлись и заступницы у Игоря, который уже не знал, куда ему спрятать глаза.

– Да отцепитесь вы от него!

– Стыда на вас нет!

– Он же необученный!

– За этим в школу не ходят!

Мужчина в очках, вставая за бочкой, гаркнул:

– Бесстыжие! Завтра вода уже станицу с якоря сорвет, а вам бы только зубы скалить.

В наступившей тишине ему ответил один-единственный голос:

– Ты, Коныгин, стыд лучше у себя поищи. – И из кустов винограда выступила женщина в зеленой кофте.

Парторг Коныгин обеими руками замахал на нее.

– Я тебе, Махрова, слова не давал.

– А я его сама взяла, – спокойно сказала женщина в зеленой кофте. – Вот ты опять сейчас развяжешь на папке шнурки и начнешь как в церкви читать. – Она вдруг запричитала так, что по поляне загулял смешок: – «За каждый куст винограда причитается… За каждую яблоню… За деревянный дом согласно страховой оценке.,. За кирпичный…» – И тогда уже, если тебе на язык не наступить, до кочетов будешь петь. И опять получится, Коныгин, по-твоему, что все можно согласно страховой оценке продать, стоит только за шнурок потянуть. На все в твоей папке есть цена, и вся наша жизнь в ней на шнурках. – Она снова запричитала: – «За летнюю кухню согласно оценке госстраха, за сарай…» – Смех уже гулом катился по склону, но она перекрыла его, возвышая голос: – Ты лучше, сиди, Коныгин, за своей пустой бочкой и молчи. Что вода уже под кручей буркотит, мы и сами слышим. Нам бы теперь кого-нибудь поумнее тебя послушать.

Привставая за столом президиума, парторг, судя по всему, намеревался сразу же ответить ей, но мужской голос с виноградных весов предупредил его:

– Нам Василия Гавриловича Грекова желательно послушать, который, думаем, не зря теперь обратно представился к нам в станицу через двадцать лет. Хоть и переменяется человек, а мы, какие остались в живых, еще его не забыли.

Греков уже безошибочно узнал, кому принадлежит этот голос.

– Спасибо, Григорий Иванович, – сказал он, вставая за своей бочкой.

До этих слов Грекова мужчина в военного образца фуражке сидел на весах, острыми углами выставив вперед колени, но теперь тоже встал и, сдергивая фуражку с головы, выступил на полшага вперед.

– За то что и по батюшке вспомнили, милости просим. Мы и тогда, Василий Гаврилович, всегда рады были вас послушать, как колхозный корень в землю запущать, чтобы никакая сила не смогла,его сорвать. Милости просим, – повторил он и, надевая фуражку, вернулся на свое место на виноградных весах.

Вот и очутился сразу же Греков в станице лицом к лицу с одним из тех сюрпризов; о которых предупреждал его Истомин. У приваловцев оказалась хорошая память. И должно быть, не только у Григория Шпакова, который в ожидании ответа Грекова сидел теперь на весах, обхватив руками колени. Вот когда, пробегая взглядом по рядам знакомых и незнакомых лиц, пришлось Грекову пожалеть, что, оказавшись через двадцать лет опять в здешних местах, он, целиком поглощенный отметками и кубометрами, захлестнутый стройкой, все эти три года ограничивался лишь тем, что время от времени лишь издали, с гребня плотины, пытался достать Приваловскую взглядом.

– Какая же это, Василий Гаврилович, сила все-таки сорвала его?

Поворачиваясь к Грекову вполоборота, Григорий Шпаков даже большое желтое ухо оттопырил рукой. Дородная старуха, сидевшая на опрокинутой сапетке с крохотной желтоголовой девочкой на коленях, тоже требовательно смотрела на Грекова из-под широких, по-девичьи черных бровей. Только бригадир Махрова, в зеленой кофте, загляделась через плечо Грекова куда-то поверх виноградных кустов в Задонье.

Председатель колхоза Подкатаев сочувственно коснулся шеи Грекова кончиком своего уса.

– Все та же, – ответил Греков. – Война, Григорий Иванович, у нас много порвала корней.

Если бы Греков мог себе представить, что последует за этими его словами, он бы ни за что не позволил их себе. На мгновение странная тишина повисла над садами, и потом из нее, как из тучи, хлынул плач. Никогда до этого не приходилось ему слышать, чтобы сразу навзрыд заголосило столько женщин. Лишь потом он стал улавливать в этом всеобщем плаче отдельные голоса:

– Все повырвала!

– Сухостой остался.

– Некуда и просвирку отнести.

– А теперь и могилы смоет!

– К своим деточкам поплывут!

Предколхоза Подкатаев ободряюще коснулся шеи Грекова своими усами.

– Им бы лишь причину поголосить.

Но у парторга Коныгина совсем другое мнение оказалось на этот счет. Сняв двумя пальцами с переносицы очки и усиленно протирая их носовым платком, он пробормотал:

– Да, не стоило бы им сейчас об этом напоминать. Зря.

Греков и сам уже понял. Даже Игорь Матвеев, побледнев, неузнающими глазами смотрел на него. Только Зинаида Махрова, бригадир этих плачущих женщин, не проронила ни слезы. Сдвинув темно-русые брови, она продолжала молча смотреть через виноградные кусты куда-то далеко. И вдруг, поворачивая голову к женщинам, бросила:

– Хватит кричать. Пастухи стадо гонят. – Она нашла взглядом парторга. – Завязывай, Коныгин, до другого раза свои шнурки.

Уже через минуту с поляны посредине виноградных садов всех как бурей сдуло. Звеня порожними ведрами, которые женщины предусмотрительно приносили с собой, они покатились со склона вниз. Туда, где сытно и требовательно помыкивало, возвращаясь с пастьбы, вечернее стадо.

Поднимаясь из-за бочки в президиуме, парторг Коныгин не удержался, чтобы опять не сказать:

– Да, в настоящий момент можно было бы на этом и не заострять.

Сознавая свою несомненную вину за неудачный исход собрания, Греков вздохнул, но под взглядом сузившихся до размера булавочных головок зрачков парторга отмолчаться не смог.

– Не все же, товарищ Коныгин, можно на шнурки завязать.

Вскидываясь, льдинками блеснули очки парторга.

– Над вами, конечно, здесь начальства нет, а мне перед райкомом ответ держать.

Не стесняясь Коныгина, председатель колхоза Подкатаев пояснил:

– У нас, товарищ Греков, полагается, чтобы за парторгом всегда оставалось последнее слово.

То ли не услышал Коныгин, то ли не захотел услышать в его словам насмешки. Дотронувшись пальцем до козырька своей кепки, он уже начал спускаться по склону к станице, но тут же и остановился, услышав, как за его спиной Подкатаев предложил Грекову:

– Вы не будете возражать, если мы вас на квартиру к бригадиру Махровой определим?

Греков еще не успел с ответом, как парторг, круто оборачиваясь, коршуном набросился на председателя:

– Ты, Василий Никандрович, в уме? Это же все равно что уполномоченного обкома в самое логово пихнуть. Из ее дома по станице и расползается вся муть.

– Вот товарищ Греков, может быть, и разберется скорее нас, где эта соломенная вдова запасается этой мутью, чтобы ее могло на всю станицу хватить, – ответил Подкатаев.

Неожиданно сдаваясь,, Коныгин задумчиво дотронулся пальцами до металлической оправы очков.

– Да, как подменили ее. Никогда раньше не замечалось за ней, чтобы она подводила такие мины под мероприятия партии и власти.

Рассеянно вслушиваясь в их разговор, Греков наконец вспомнил: