– Алеша! – окликнул Греков.

Мальчик с рюкзаком повернул голову в шляпе с большими полями. Нет, он не бросился к отцу, не обхватил его шею руками. Он подошел к нему и неловко прижался боком, искоса взглядывая большими черными глазами на ту красивую тетю, которая стояла рядом с его отцом и слабо улыбалась.

Зная свою бывшую жену, невольно задумывался Греков, почему она вдруг сменила свой многолетний гнев на милость и позволила Алеше поехать к отцу. Тем радостнее Грекову было убеждаться, что все его тревоги были напрасны. Возможно, Алеша и привез с собой из дому предубеждение к Валентине Ивановне, о котором можно было догадаться, когда он украдкой взглядывал на нее. Но то ли она упорно не хотела замечать его взглядов, то ли действительно не замечала. И Грекова вполне устраивало, как сразу же стали складываться у нее отношения с Алешей.

Она не навязывалась ему и не стала искать кратчайших путей к его сердцу. На место, занятое в его сердце матерью, никто не вправе был посягнуть. Валентина Ивановна и не делала этих попыток.

Просто с первого же дня она стала относиться к нему так же, как относилась к Тане. Она была хозяйкой в доме и поэтому вправе была требовать от всех, чтобы неукоснительно соблюдался раз и навсегда заведенный распорядок. Чтобы за столом собирались в положенные часы, а не закусывали на ходу кто когда, таская из шкафа куски, не исключая и Тани. Чтобы каждый, не исключая Тани, убирал за собой постель, а перед сном мыл ноги в тазу, который стоял в углу на террасе. Кроме этих правил, никаких других не существовало в доме.

Однажды услышал Греков из окна, как Валентина Ивановна выговаривала Алеше во дворе:

– Через забор лазить, когда есть калитка, не годится. Ты уже вторые штаны порвал. Мать тебя за это не похвалит.

Грекову показалось, что Алеша обиделся. Опуская голову, он исподлобья взглянул на Валентину Ивановну. Вдруг на лице у него появилась растерянность. С удивлением он еще раз взглянул на Валентину Ивановну, ушел на скамейку в кустах смородины и, поджав по привычке под себя ногу, о чем-то задумался.

Таня же, впервые увидев Алешу, еще на пристани решительно обвила его шею ручонкой и потом, отступив от него на полшага, заключила:

– Вылитый папа.

И сразу же, без всякой помощи взрослых, они заговорили между собой на том языке, который понятен всем детям. Чутьем Таня почувствовала свою ответственность и начала с того, что познакомила Алешу со своим хозяйством: и с лохматым серым щенком, которому еще не успела дать имя, потому что папа только вчера подобрал его, проезжая на машине мимо сквера; и с кошкой, у которой скоро должны быть котята, – она уже и место нашла для них за трубой на чердаке; и с качелями, привязанными к двум старым грушам, на которых Алеша может кататься сколько угодно – она уже накаталась. В ответ Алеша показал ей свои удочки с капроновыми лесками, пообещав снабжать свежей рыбой не только кошку, но и ее будущих котят. А щенка, по его мнению, правильнее всего будет назвать Волчком, потому что, судя по масти, его матерью была если не волчица, то наверняка овчарка. В чем, в чем, а в этом Алеша разбирается: мать его ростовского друга, Женьки Карагодина, работает в зоопарке.

После этих слов Таня окончательно прониклась доверием к брату. Теперь и она могла на детплощадке гордиться, что у нее есть брат.

Подружился Алеша и с соседским Вовкой Гамзиным. Алеша поделился с ним хорошими удочками, а у Гамзиных в углу сада всегда можно было накопать червей. После этого ничто уже не могло воспрепятствовать их дружбе. Мать Вовки Гамзина не одобряла, когда чужие дети появлялись у них в саду, и поэтому роль гостеприимного хозяина чаще всего выпадала на долю Алеши. Вовка Гамзин и до приезда Алеши наведывался во двор к Грековым тем охотнее, что у них не нужно было прислушиваться к шагам за спиной у кустов смородины или у яблонь. В саду у Грековых существовал только один запрет: ломать ветки.

Каждый раз, заставая Вовку у себя в доме, Греков невольно отмечал его сходство с отцом: тот же медленный взгляд выпуклых светлых глаз, те же чуть вывернутые ноздри и даже походка гусем, как ходят люди со стоптанными внутрь каблуками. Рядом с ним Алеша выглядел совсем маленьким.

Но вообще-то Греков редко заставал сына дома. Обычно он со своим новым другом с утра уходили с удочками на Дон и возвращались в сумерки. К этому времени Греков, пообедав, уже опять садился в машину и уезжал на шлюзы, в порт, или же поднимался на бетоновозную эстакады. Иногда с ее гребня он отыскивал взглядом их неподвижные фигурки у воды среди таких же, как они, яростных удильщиков. Он находил Алешу по синей рубашке, а рядом с ним нетрудно было узнать и его товарища по жокейской шапочке с козырьком.

О чем мог разговаривать его сын со своим товарищем в эти долгие часы на берегу Дона? Конечно, у них были свои разговоры, но обязательно еще и другие. Откровенно говоря, не совсем нравилась Грекову эта новая дружба Алеши. Но тут же Греков и отгонял от себя это чувство, боясь, что распространяет свое отношение к Гамзину на его сына. И откуда же Грекову было знать, что Вовка Гамзин, стоя рядом с Алешей на берегу и наблюдая за поплавком, иногда вдруг мог задать ему и такой вопрос:

– А правда, что эта жена у твоего отца – фронтовая?

Вовка сердился, что Алеша не отвечает ему, упорно наблюдая за своим поплавком.

– Оглох, что ли?!

Еще более удивился Вовка, когда Алеша вдруг начинал кричать срывающимся голосом, подступая к нему с кулаками:

– Вот я тебе покажу, как распугивать своей болтовней рыбу!

Раньше, чем обычно, пришел Греков вечером домой. Таня играла на террасе со щенком, Алеша еще не вернулся с Дона, а Валентина Ивановна о чем-то разговаривала через забор с женой Гамзина. Решив им не мешать, Греков прошел в свою комнату и сел у открытого окна с папиросой. Валентина Ивановна стояла у частокола к нему спиной в синем платье со шнуровкой, в белой шляпке из рисовой соломки. Греков так и не смог бы ответить, почему и теперь его все еще продолжают так волновать и эта шнуровка, и тень у нее на плече от шляпки.

Ему не видно было ее лица, но и без этого по всему, хотя бы даже по тому, как наклонила она голову, слушая Гамзину, он знал, что ей в тягость разговор с соседкой. Собственно, говорила одна Гамзина, а Валентина Ивановна слушала, взявшись рукой за столбик частокола. Раньше они только здоровались через забор, но с того дня, как Алеша подружился с Вовкой, соседка, завидев Валентину Ивановну во дворе, уже не упускала случая затронуть ее.

У жены Гамзина был такой голос, что его далеко было слышно даже тогда, когда она совсем его не напрягала.

– Очень хороший мальчик, – говорила она Валентине Ивановне.

Валентина Ивановна то ли что-то ответила ей, то ли просто кивнула. Узел волос, выглядывающий у нее из-под шляпки, колыхнулся.

– Но похож не на отца, – продолжала Гамзина. – Я, конечно, его матери не знаю, но, во всяком случае, глаза у него, хоть и черные, как у отца, но не такого разреза, а уши и совсем другой формы. У Василия Гавриловича просто крупные, а у мальчика еще и оттопыренные, как будто его часто дерут за уши. А подбородок…

И она с подробностями стала разбирать, какой у Алеши подбородок. Из ее слов получалось, что если Алеша вообще-то красивый мальчик, то подбородок у него безвольный, скорее, женский, в то время как у Грекова был твердый подбородок. И рот у мальчика тоже не отцовский, а нос почти вздернутый, тогда как у отца с горбинкой. Впервые Греков узнал, что он, оказывается, законченный казачий тип. Его же сын, по словам Гамзиной, унаследовал в основном черты матери.

– Я, конечно, ее не видела, но у меня есть интуиция.

Вероятно, она думала, что делает этим Валентине Ивановне приятное. Но самое странное заключалось в том, что Гамзина почти все угадала верно. Алеша действительно был больше похож на мать, только, пожалуй, одни глаза унаследовал от отца, хотя такие же черные были у деда по материнской линии. Нет, у деда было совсем не такое выражение, в глазах у Алеши вспыхивал совсем другой блеск, особенно когда они смеялись или же появлялся в них вопрос. С этим вопросом он и взглядывал иногда на Валентину Ивановну. Во всем же остальном жена Гамзина почти не ошиблась.