Он вернулся ко мне через шестьдесят лет, мой огненно-кровавый, светлый и чистый Сталинград 42-43-х годов. Вернулся вполне осязаемо - в виде моих военных писем...

Александр Проханов в своем выступлении на презентации "Моего Сталинграда" сказал: "У меня возникло ощущение, что эта книга является длинным, обстоятельным письмом фронтовика о том, что с ним происходило на фронте. Письмо это Михаил Алексеев писал пятьдесят с лишним лет. Начинал писать еще тогда, в сталинградских степях, своим домашним, в саратовскую глубинку, но потом сам вернулся домой и сам прочитал свое давнишнее письмо. Он одновременно и отправитель военных треугольников зимы 1942/43 года, и их отправитель спустя полвека".

Ощущение А.Проханова оказалось поразительно точным по главной сути. Замечу лишь, что "давнишнее письмо" составилось из множества писем, и писались они не пятьдесят лет, а двести дней и двести же ночей в окопах Сталинграда, день за днем на протяжении всего побоища. А посылались те треугольники не моим домашним в саратовскую глубинку, а в малюсенький город Ирбит, затерянный где-то в уральских горах, куда во время эвакуации перебралась из города Сумы одна украинская семья, а с нею, сообщал я в "Моем Сталинграде", прелестнейшее существо по имени Оля Кондрашенко. Жили мы в одном доме в уютном и ласковом городишке на берегу поэтичнейшей речки Псел. И конечно же, не могли не подружиться. И не знали, что дружба наша будет очень долгой. И виною тому Оля, Ольга Николаевна - она не давала (да и сейчас не дает) погаснуть этому светильнику нашей прекрасной дружбы, так и не перешагнувшей порога, за которым было бы уже другое...

Вот ей-то, Оле Кондрашенко, я и посылал все свои сталинградские письма. И она сохранила их все до единого! И лишь теперь, спустя не пять, а шесть десятков без малого лет, переслала их мне. Сталинград из кроваво-огненной своей купели вновь вернулся ко мне в моих же собственных письмах. Часть из них использовала газета "Российский писатель" в довольно большом материале, названном достаточно точно: "Возвращение огня". Основная масса моих писем, к сожалению, получена мной, когда работа над романом уже подходила к концу. Но мог ли я упрекнуть свою верную подружку за задержку с присылкой писем, когда она, советская патриотка, оказалась вдруг "за границей", живет теперь одна-одинешенька в Ужгороде, куда привезли ее с Урала родители, ныне уже ушедшие из жизни?

После войны переписка моя с Олей возобновилась и продолжается по сей день. Ни в одном из множества писем ко мне нет ни малейшего упрека в том, что в основном по моей вине наша светлая дружба не завершилась тем, на что вроде бы естественно рассчитывали. Судьба распорядилась по-своему...

12 июля 1982 года получил от Ольги письмо- не помню, какое уж по счету! В "первых строках", как обычно, сетования, совершенно справедливые:

Уж давно нет от тебя весточки, ты совершенно не откликаешься на мои послания. В прошлом году исполнилось 40 лет со времени нашей встречи, знакомства, я тебе кое-что высылала к этой дате, а тебя просила выслать мне свой трехтомник, выпущенный военным издательством в 1981 году, но ты так и не исполнил моей просьбы (теперь, надеюсь, и читатель поймет, кто из нас надежнее поддерживал тот светильничек. - М.А.)... Высылаю тебе заказной бандеролью твои стихотворения, которые я оформила давным-давно, в годы войны, в Ирбите. Может быть, что-либо пригодится в период работы над романом о Сталинградской битве (у меня все это имеется в твоих письмах, а данные тетради, оформленные так по-детски еще, но с большой любовью, оставь в твоем архиве, Миша)...

Нельзя без умиления видеть, с каким трогательным участием и какой действительно любовью исполнено "издание" моей поэмы в одном экземпляре. Впрочем, в тетрадке, обложка которой разрисована волнующими и радующими глаз и сердце цветами, может быть, увиденными девушкой в уральских горах, помещены и другие мои стихи, написанные позднее уже, на других фронтах. В них, как и в "поэме", посвященной Николаю Сараеву, спасшему мне жизнь при выходе из окружения, собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет, если говорить честно. И все-таки, при всей их поэтической немощи, они тоже часть моей биографии, в них капелька душевного тепла и света, хранившегося в нас, фронтовиках, в условиях невыразимо тяжких и жестоких, когда до стихов ли было! И несмотря ни на что, рвались они, "пресволочнейшие", наружу. Одно из них, то, что незаслуженно назвал я поэмой, прорвалось даже на страницы "Моего Сталинграда". А в тетрадке-то Ольгиной их наберется с полдюжины. Таких вот, как это, явившееся на свет Божий под заголовком "Над фотокарточкой любимой".

Так уж и быть - привожу его здесь полностью:

Меня недавно спросили: "Эти стихи были посвящены именно Ольге Кондрашенко, или в них есть некий собирательный образ?" "Нет, - ответил я. Эти стихи были посвящены Оле, хотя вы правы, в них, безусловно, присутствует и собирательный элемент".

Переписка с Ольгой Кондрашенко у меня продолжалась и после Сталинградской эпопеи. Но Сталинград занимал особое положение и в характере нашей переписки, начавшейся, для меня во всяком случае, с Акмолинска, куда я попал во вновь формирующуюся 29-ю стрелковую дивизию, не зная, не ведая того, что в ее составе мне суждено будет пройти от начала и до конца все круги ада сталинградского побоища в должности политрука минометной роты и заместителя командира артиллерийской батареи.

14 мая 1942 года я писал своей подруге:

В бой мне пришлось вновь вступить не так уж скоро и не там, где предполагалось.

"До поры до времени, - говорится в первых же строчках "Моего Сталинграда", - никто из нас, оказавшихся августовским летом сорок второго между Доном и Волгой, как между тяжким огненным молотом и наковальней, никто не знал, не ведал (повторю и здесь два этих слова! - М.А.), что Абганерово будет включено в наши души раз и навсегда, до последнего часа останется там у тех немногих, кому неким чудом удалось выжить.

Двумя неделями раньше сформированная в казахстанских степях 29-я стрелковая дивизия, новенькая, с иголочки, свеженькая, укомплектованная по штатному расписанию, предназначенная было для обороны Москвы на дальних подступах к ней и временно расквартированная под станцией Волово Тульской области, неожиданно, в одну июльскую ночь и в одно утро была погружена в эшелоны и с бешеной скоростью устремилась куда-то на юго-восток".