- Нехорошо, - сказал Стасик и поднялся из-за стола, чтобы удалиться в спальню и, выражаясь интеллигентно, отойти ко сну. Но не тут-то было.

В дверях кухни - картина вторая, те же и еще одна! - возникла не на шутку разъяренная дочь Ксения, тоненькая, как струночка. (Да простится мне наибанальнейшее сравнение, но она, Ксения, действительно была худющей и длинной, а разъярена так, что только тронь - порвется. Отсюда хочешь не хочешь а струночка в текст так и просится. Еще раз простите...)

- Я все слышала, - полушепотом произнесла струночка.

Плакал сон, отстранение, как посторонний, подумал о самом себе Стасик и сказал с должной на его вкус долей сарказма:

- Не верю.

- Во что ты не веришь? - Ксения уже не могла сдерживаться, сорвалась на крик, резко махнула рукой матери, которая приподнялась было с табуретки, чтобы скорей вмешаться, утишить страсти: сиди, мол, не лезь! - Я была рядом!

Сон и впрямь плакал, а скандал, как ни странно, мог стать добрым тренингом перед спектаклем, своего рода полировочным лаком для работяг-нервов. Стасик скрестил руки на голой груди, прислонился плечом к стенному шкафчику с посудой. Плечу было неудобно, его прямо-таки резал пополам алюминиевый рельс-ручка, продукт нехитрого мебельного дизайна, но Стасик не хотел менять позы.

- "Не верю" - это из Станиславского, птица моя сизокрылая, - ласково объяснил он дочери. Шуткой, дурацким алогизмом он действительно хотел ее успокоить, сбить с темпа. - Ты сфальшивила в интонации. - Передразнил: "Я все слышала!"

- Прекрати паясничать! - Ксения кричала, накаляясь, и красные пятна вспыхивали у нее на лице, как предупреждающие сигналы светофора. Она была блондинкой, в мать, и тоже белотелой и белолицей. Стасик отлично знал про это пигментное свойство кожи у жены и у дочери, знал, что Ксения злится всерьез, на полную мощность, но, как бесшабашный "водила", не затормозил даже, погнал дальше на прямой передаче.

- Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?

- Нет, не так! - Ксения сузила глаза до щелочек и - вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик - про пантеру. - Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел...

Дело пахло _большим_ скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.

- Постой, постой, - участливо-озабоченно сказал он. - Ты что, серьезно - про замужество? Если так, давай сядем, поговорим... - Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: - Ну, Ксюха...

- Это откуда? - зло спросила она. - Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка... - куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене - недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:

- Что с ней, Наташа?

- А ничего, - спокойно сказала жена. - Она устала.

- От чего?

- От тебя.

- Чем же это я плох? - Задав вопрос, Стасик опять - в который раз за сегодня! - совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..

Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым - с двенадцатого-то этажа! - видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.

- Ты всем хорош, Стасик, - подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик - он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну! - то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного. - Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные "кодаком" копии... Я видела, как их покупают...

- "Каштанки"? - Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.

Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.

- "Каштанки", - согласилась она. - Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.

- Что, со мной жить нельзя, что ли? - уже всерьез начал обижаться Стасик.

Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку - это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: "Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой". Отдадим должное Стасику: он умел.

А Наталья на него клеветала, дело ясное:

- Трудно жить. Род подвижничества.

- Разведись. Пожалуйста!

- Не хочу.

- Где логика?

- Логика в том, что я тебя люблю. Но это тяжкая работа... Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? Хочешь?.. Из Пастернака: "Любить иных тяжелый крест..." Ты предсказуем, Стасик, я могу тебя прогнозировать в отличие от погоды без ошибок. Я знаю, как ты поступишь в любом случае, за двадцать лет назубок! Я даже к твоему актерству привыкла. А Ксюха максималистка. С Ксюхой играть не надо. Она не я и не твои "каштанки", не удержалась, ехидная, подпустила-таки шпильку.

И Стасик немедленно воспользовался просчетом жены, захапал инициативу в свои руки.

- Да, я знаю, что ты обо мне думаешь: я зануда, я тиран, я домашний склочник, я постоянно кого-то играю, а когда бываю сам собой - так это невыносимо для окружающих. Только как же ты со мной двадцать лет живешь? Куда смотрела, когда в загс шла?

- Ты тогда другим был.