6
Вот и окончен последний полет.
Черные горы. Малиновый лед.
Грустные краски заката.
Больше не резать крылом небеса.
Но не согласны с судьбою глаза —
темная воля крылата…
Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новых приказа. Первый извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорис кауза В.Б. Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторым объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину – за катание в ночное время и в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов упадочно-нигилистического содержания.
Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания КОБРА. Работа нашлась с момента учреждения комитета – на Площади имени Покорения Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:
Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина «Молоко». Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механиков и поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик вермута, велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился профессор Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в петлице. Его обыскали и, не найдя ничего алкогольного, пропустили на площадь, куда уже стекались принаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых задерживали и уволакивали к Тютюнину сотоварищи. КОБРА работала с неумолимой быстротой своей ползучей тезки – бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья был обострен, ухитрился разоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.
– Вот, ведь можете, – сказала Панарину Клементина. – Можете?
– Ага, – сказал Панарин. – Денек-то мы можем, чего уж там… Ты что такая ненормально веселая?
– Свадьба же.
Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчиво щурилась и пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачками оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра, и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок Чайковским и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с шампанским. Объявился вдруг Шалыган – побритый и причесанный, в черной тройке, украшенной десятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и букетике гвоздик. На него обалдело оглядывались.
Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной форме с золотыми Эдисонами в петлицах:
– Ахнуть хочешь?
– Излагай.
– Тарантул уходит.
– Врешь!
– Через два месяца. По состоянию здоровья, – авторитетно сказал Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего за свои слова. – Будет новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор в тридцать два. На той неделе прибывает пополнение – орава молодняка, из училища имени Холопа Никишки, как всегда.
– Да-а… – сказал Панарин.
– Чему тут удивляться? – пожал плечами Шалыган. – Тим, Тарантул – последний мамонт Поселка, последний динозавр тех времен, когда вначале требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентом потерь.
«Интересно, сам-то ты из каких зверей будешь?» – подумал Панарин, украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам – был там и полный набор орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад и проявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды Улугбека, которую Панарин видел впервые в жизни на живом человеке, и ленточки, принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще не имел понятия. Чудит дедушка? Или нет?
– Вот тебе и выход, – сказал Пана-рин Клементине, чтобы уйти от загадок. – Понаедут молокососы с твердыми моральными устоями, воссядет тридцатипятилетний членкор, и все уладится.
В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выхода новобрачных стала строиться шпалерами.
– Тим!
Сзади стоял капитан Окаемов, румяный двадцатипятилетний детинушка, начальник Отдела Безопасности – косая сажень в плечах, серебряные лары, Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно – весь какой-то мятый, взъерошенный.
– Что? – спросил Панарин.
– Пойдемте. Немедленно.
– Что случилось? – встревожилась Клементина. – Сегодня ведь нет полетов.
– И не будет, не будет… – Окаемов бочком-бочком отходил, волоча за собой Панарина. – Мы в клинику, человеку там плохо, начальство просит позвать…
Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и совестливый. Энергию ему оказалось некуда приложить – его безопасники несли скучную службу в качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии посадочные полосы да отволакивали в вытрезвитель подобранных в горизонтальном положении пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей полуненужностью и малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенько запирался ночью в цейх гаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить стеснялся – вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни. Кончал он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и порывался наружу – идти драться с засевшими в Вундерланде драконами и чудо-юдами. Тогда, из караулки приходил седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший еще легендарного надворного советника аэрологии Сперантьева, запускавшего некогда над Вундерландом воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками лейб-аэростатного его величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими ящиками фотографических камер. Касторыч показывал начальству ядреный кулак с вытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся: «А в рыло не хошь, салага»? Окаемов тогда сникал, покорно делал кругом через левое плечо и засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банку с малосольными огурчиками и уходил на цыпочках читать по складам Лукиана и Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.
Как человек неглупый, Окаемов пытался искать выхода в самообразовании – заочно учился на факультете прикладной философии и запоем читал в трезвые периоды научно-популярную, научную и околонаучную литературу, всю подряд, оптом, чохом и гамузом, по всем областям знания. Правда, ничего путного из этого не вышло стараясь соответствовать высоконаучному учреждению, при котором нес службу, Окаемов, что ни неделя, выдвигал завлекательные, но абсолютно несостоятельные с научной точки зрения гипотезы о Вундерланде. В общем, его любили как своего парня и оригинала. Но сейчас он явно не собирался ошарашивать Панарина очередным измышлением, что-то другое…
Второй блок клиники густо оцепили безопасники и coтрудники Лаборатории Встречи Случайностей. Прямо на газоне стояли машины ЛВС, шевелились сложные антенны, трещали рации, бегали взад-вперед врачи. У крыльца, распространяя запах спирта и оружейной смазки, возвышался Касторыч, держа наперевес противотанковый гранатомет.
– Хоть ты исчезни! – рявкнул на него Окаемов.
– Не могу. Феномен, – с достоинством ответил Касторыч и не пошевелился. – А ежели случился феномен, надо бдить.
Окаемов почти бежал перед Панариным, распахивая стеклянные двери. У палаты Славичека стояли четыре безопасника, с автоматами, не оттертыми толком от смазки, и случайники с какими-то приборами.
– Входите. – Окаемов распахнул дверь.
– Ну и что?
Палата была пуста. Кровать разобрана, рядом с ней уныло повисли шланги капельниц.
– Смотрите. – Окаемов подтолкнул его к висевшему на стене большому квадратному зеркалу.
Панарин стоял вплотную к зеркалу, но не отражался в нем, и Окаемов не отражался. Отражались разобранная кровать, капельница, медицинские приборы, а Панарин с капитаном – нет. Там, в Зазеркалье, были Бонер и Славичек. Славичек в пижаме сидел на постели и чистил апельсин, а Бонер, в мятом летном комбинезоне, расхаживал по комнате, курил и горячо говорил что-то. Славичек внимательно слушал, вставляя порой короткие реплики.