Тополино кинул взгляд на брошенные в огонь бумаги. Растрепанные, они вспыхнули, как порох. И нотарию было уже наплевать на все и вся. Закрывая ладонью лицо, он ринулся в костер и выхватил занявшиеся огнем таинственные записи Ноланца. Обжигаясь, он голыми руками тушил их у себя на груди…

Мимо волокли побитого Паскуале.

— Уходи! — прошипел ему в ухо Кордини.

Тополино кивнул. Окинув в последний раз объятую пламенем и черной гарью пирамиду, он вдруг поймал на себе улыбающиеся глаза Джордано Бруно. Они так и остались в нем. На всю жизнь…

Потом они остекленели. И их жадно лизнул язык рыжего пламени. Но нотарий этого уже не видел.

Прижав к груди руки, он бежал по улицам города одновременно и плача — от ожогов, и смеясь — удаче. Удаче, цена которой была жизнь. Потом он остановился. Кругом — ни души. Тополино с облегчением перевел дух. Глубоко вздохнул и… от гадливости сморщился.

Рим пах вином, ладаном и паленой человеческой плотью…

Хлопок тот был, что пушечный выстрел. Джорди подкинуло и копчиком стукнуло обо что-то железное. Он вскрикнул и… проснулся. А проснулся ли? Он ведь не засыпал. Сидел себе на горе тюков и во все глаза смотрел на нервно дергающееся море…

Стоявший у штурвала с косматой рожей пирата шкипер, глядя на него, презрительно хмыкнул и, словно матюгаясь, продолжал отдавать приказы ползавшим на мачтах матросам.

Никакой пушки на шхуне конечно не было. Бабахнуло полотнищем паруса, в который влетел шальной шквал. И никто его спящего с места не подбрасывал. Он сам с испуга подскочил и, соскользнув с высокой поклажи, копчиком угодил в шляпку вбитого в палубу шпигаря. Острая боль, молнией ударившая по мозгам, стрельнула из глаз снопом ослепительно горючих искр. И он очнулся. Как от пощечины, что возвращает сознание, впавшему в полуобморочное состояние человеку… И вспыхнуло все светом будто кто вокруг и в нем запалил сразу тысячу свечей…

До этого грома небесного дни его пролетали, как в вечерних сумерках летучие мыши. Беззвучно, без красок, в вязкой мути и так быстро, что он не мог ни на чем сосредоточиться и не успевал ничего осмыслить. Его словно кто посадил в бешено вращающееся колесо кареты, которую, как пушинку, влек за собой бесчисленный табун оголтелых скакунов. Остановить и придержать их — было выше его сил.

Впрочем, ему этого и не хотелось. Даже не возникало такого желания. Жизнь шла сама по себе, а он сам по себе. И если в поведении Джорди имелась какая-то целесообразность реакций, то она проистекала не от его рассудка, а от некоей сторонней разумности, бесцеремонно управляющей им. И наверное, только поэтому Джорди делал все правильно. Как нужно. По-человечески. Не будь этого невидимого кукольника, который властно и мощно двигал его руками, ногами и языком, он на каждом шагу попадал бы впросак. Или сморозил бы что-нибудь, или попал бы под какой-либо экипаж, или, спустив штаны, прилюдно, на площади, взял бы да помочился или еще того хуже. Но этого, слава Богу, с ним не происходило.

И вот вдруг, с оглушительным хлопком паруса, принятым им за пушечный выстрел, с пронзительной болью в копчике и со вспышкой в мозгу — кони остановились, И колесо, что исступленно вращалось и как хотело вертело им, замерло. Ни тошноты тебе от безумного кружения, ни рябящей мути в глазах. Покой, самоощущение и ясная-ясная память. Шхуна, море, ветер, скрип… И ему не надо было задаваться вопросом, как он оказался на шхуне под мощно вздувшимися парусами. Он знал куда едет и зачем. За бортом — Ла Манш, а по траверзу, в туманной дымке, невидимый берег Англии.

— В туманах легче спрятаться, — говорила Антония, вкладывая ему в ладонь золотой крестик с длинной цепочкой, запутавшейся в ее пальцах. Он смотрит на пустую ладонь, а затем лихорадочно лезет за пазуху.

«Антония…» — млеет он, нащупав на груди ее подарок…

И тут что-то теплое и шекочуще нежное коснулось его уха. Чьи-то губы… А рядом — никого… И они, эти губы, едва слышно, но с невероятной силой убеждения, точно в самое сердце, прошептали:

— Не верь, Джорди. Туманы не спрячут. Спрятать может только время.

Джордано дернулся.

— Часовщик?!.. Ты здесь? — донельзя удивившись, в голос спрашивает он.

Косматый шкипер полоснул его диким глазом и смачным матом плюнул в сторону матросов. Джорди понимал: шкипер обложил не их, а его, нечленораздельно и невпопад выкрикивающего что-то со своего места. Но ему было все равно. Он все вспомнил…

… Рука, державшая поводья коня, которого он тащил за собой через болото, так и осталась вздернутой над головой, будто он кому грозил кулаком. Но то был не кулак, а крепко сжатая пятерня. А в ней — ничего. Ни узды в руке, ни коня в узде. Да вдобавок никакого леса и никакого чавкающего под ногами болота. Все это не исчезло, конечно. Оно, как было, так и осталось. Вот только — уму непостижимо! — он оказался над всем этим. Точнее, и над ним, и в нем, и в стороне от него одновременно.

Сказать, что он вдруг оказался между небом и землей, было бы неправильно. Он находился все там же, на том же самом месте, только… Только ноги его не топли в болотной луже и не вязли в ней. Они без усилий скользили по зеркально начищенному полу, оставляя за собой комья глины, смешанные с пожухлыми листьями и обрывками травы.

— Добро пожаловать, синьор Бруно! — приветствовал его человек в странной одежде, присутствие которого в тот момент его нисколько не удивило. — И опустите руку. Никакой лошади позади вас нет, — добродушно улыбаясь, заметил он.

И правда. Оказывается, он изо всех сил тянул пустоту. И что самое удивительное — не падал.

— А где они? — выпрямившись и огорошено озираясь по сторонам, спросил он.

— Твои преследователи?.. Кондотьеры?..

— И конь, — добавил Джорди.

Он еще хотел сказать, что конь чужой, не его, но тут же, дико вскрикнув, в ужасе вжал голову в плечи. Кондотьер, выдравшийся из зарослей можжевельника, рубанул по нему саблей. Клинок со свистом прошелся от шеи до самого пояса. Но, как ни странно, не то что боли, даже дуновения лезвия он не почувствовал. На черную воду в ржавые листья упал ворох срубленных сучьев. И кондотьер, продолжая рубить кусты, прошел… сквозь него. Пройдя еще немного, он, задыхаясь, заорал:

— Его здесь нет! И следов лошади не видать.

— Здесь тоже! — отозвался другой.

— И здесь! — кричал третий.

— Тут тоже нет! — докладывал еще один, которого Джорди не видел.

Зато он хорошо видел капитана папского прокуратора, что командовал этими людьми. Он сидел на сваленном дереве. Эта дородная скотина видимо по самую задницу угодил в вымоину и теперь с остервенением пытался снять с себя прилипшие к ногам ботфорты. Наконец стащив один из них, и вылив из него воду, он, скрипнув зубами, зарявкал:

— Искать! Он где-то здесь. Притаился, сволочь!..

Человек ниоткуда, загадочным образом объявившийся перед Бруно в этом глухом урочище и с неприкрытой иронией наблюдавший за происходящим, криво усмехнулся, а затем громко, чуть ли не на весь лес, не без издевки произнес:

— Ищи, ищи, жалкий!

— Тихо, синьор, — зажмурившись от страха, просипел Джорди.

— Не беспокойтесь, синьор Бруно. Они нас не слышат и не видят.

— Как так?!

— Как?… Я вам объясню позже. Если сами не догадаетесь. Думаю, вам это удастся. У вас есть и будет еще время… — последнюю фразу он произнес надавив на слово «время», вкладывая, очевидно, в него какое-то потаенное значение.

— Время поразмыслить, — заключил он после непродолжительной паузы.

«Что он хочет этим сказать?» — автоматически, привыкший не упускать логическую связь воспринятого и должным образом реагировать на него, подумал Бруно. Однако на этот раз вникать в смутный смысл услышанного не стал. Впрочем, если и захотел бы — не смог. Он слишком был поглощен тем, что с ним произошло. Ведь еще мгновение назад ноги его чуть ли не по колено провалились в мокрую траву и суглинок всасывал их так, что каждый шаг стоил неимоверных усилий. Джорди вытягивал себя цепляясь за косы можжевельника и драчливые ветви кривых деревьев. Конь, следовавший за ним, жалобно ржал, упирался и тряс головой, словно просил его бросить поводья и отпустить восвояси. Мол, оставь меня. Я, как ты, ползать не могу. Уходи один. Мне бежать никуда не надо.