Когда брат вернулся от следователя, к нему подполз человек, вернувшийся с «выстойки» перед самым уводом Ивана на допрос.

Этот человек, инженер с «Запорожстали», впоследствии подписал признание, что готовил взрыв на заводе. Он же, уже после того, как его следствие закончилось, сказал брату:

- Вас не пытают, значит, могут еще освободить. Это им тоже для чего-то надо; кое-кого освобождают. Если освободят, то старайтесь не забыть то, что здесь видели.

…И надо сказать, брат отлично выполнил завет этого инженера. Я был просто поражен количеством лиц, чьи фамилии, дела и пытки он запомнил. Мы просидели почти до утра, и я все писал о вымышленных диверсиях, терроре, шпионаже, биографии этих «врагов», применявшиеся к ним пытки, зверские избиения, раздавленные пальцы и половые органы, ожоги от папирос на лице и теле, пытки выстойкой и светом (человека на многие часы ставят под мощную электролампу), жаждой.

Я записал рассказ брата и сказал ему, что пойду с этим к генеральному Прокурору СССР Вышинскому.

…На следующий день я пошел пробиваться к Вышинскому. Приемная прокуратуры СССР была забита толпами людей и гудела, как потревоженный улей. Но майор в те времена был величиной, и дежурная по приемной очень быстро свела меня со следователем по особо важным делам.

Часть приемной была разгорожена фанерными переборками на небольшие комнатки. В одну из таких загородок зашел и я. Приятный и любезный на вид мужчина приподнялся, указал на стул перед столом, подал руку, назвался: «Реутов».

- Ну, рассказывайте, какая нужда привела вас сюда? - заговорил он.

Я начал рассказывать, но рассказать ничего не успел. Как только он понял, о чем будет речь, движением руки остановил меня:

- Не будем здесь говорить об этом, - и он указал на перегородки. Я замолчал. Он снял телефонную трубку и набрал номер:

- Лидочка! В понедельник прием состоится? А много у вас? Пятнадцать? Норма? Ничего не поделаешь, Лидочка, придется добавить шестнадцатого. Дело такое же, как минское. Тут очень симпатичный майор, генштабист. Но я прошу дописать его первым, Лидочка, первым.

…В понедельник я пошел на прием. Как и просил Реутов, меня Вышинский принял первым. Он, приветливо улыбнувшись, сказал:

- Вы не торопитесь, майор, у нас с вами времени достаточно. Рассказывайте спокойно.

И я сразу успокоился. Появилось чувство раскованности. Я изложил суть дела менее чем в 5 минут. Правда, ни фамилий, ни описания пыток в моем докладе не было. Но я сказал ему, что все это у меня есть.

Выслушав, он вызвал своего секретаря и распорядился:

- Попросите Нину Николаевну.

После этого задал мне несколько вопросов. Пока я на них отвечал, зашла пожилая женщина в военной форме и со значком чекиста на груди.

Вышинский, не приглашая ее садиться, сказал:

- Нина Николаевна, вот майор сообщает чрезвычайно важные факты из Запорожья. Запротоколируйте, пожалуйста, подробно его рассказ и доложите мне со своими предложениями. А вас, товарищ майор, я прошу рассказать Нине Николаевне со всеми подробностями, с фамилиями и описанием всего, что там происходило.

С чувством горячей признательности и глубокого уважения уходил я от этого человека, который, по моему разумению, принял близко к сердцу и хочет решительно пресечь те нарушения законности, о которых рассказал Иван. Это посещение убедило меня в том, что пытки - местное творчество. Правда - не единичное. Я ведь запомнил Реутовское: «такое, как минское». В общем, мне стало «ясно» - на местах много безобразий, но Москва с ними борется.

Мы дошли с Ниной Николаевной до ее кабинета. Здесь она сказала:

- А собственно, зачем мы вдвоем будем заниматься одним делом. Вы, майор, человек грамотный. Поэтому вот вам бумага, садитесь и все опишите, а я потом прочитаю и если что неясно, задам вопросы.

Так мы и поступили. Ушел я довольно поздно, утомленный, но с приятным чувством исполненного долга.

Читаю …письмо Ивана. В нем сообщается, что расследовать мое заявление приехал прокурор Днепропетровской области. Свою резиденцию расположил в здании областного НКВД. Вызывают лиц, перечисленных в моем заявлении, спрашивают, каким образом сведения о них дошли до Москвы, принуждают опровергать. Вызвали и Ивана. Пропуск отобрали. Посадили в той же комнате, откуда слышны стоны и вопли истязуемых. Продемонстрировали, что приезд днепропетровского прокурора ничего не изменил. Потом допрашивали Ивана.

- Кто у вас в Москве?

- Младший брат.

- Кто он?

- Майор.

- А где служит?

- Где служит, не знаю. Чего он сам не говорит, я и не спрашиваю.

- А откуда он знает о том, что с вами произошло?

- Я рассказывал ему.

- Как же вы это сделали?

- А я ездил к нему.

- Когда?

- Сразу же, как вышел от вас.

- Вы что, может, хотите в соседнюю комнату попасть?

- То ваше дело. Но только я, прежде чем идти сюда, послал брату телеграмму о том, что вызван к вам. И если он завтра утром не получит от меня другой телеграммы, будет знать, что я арестован.

После этого Ивану был подписан пропуск, и он ушел.

…По письму Ивана я снова обратился к Реутову. Я бил тревогу - в Запорожье перемен нет. Там по-прежнему пытают людей. Но к Вышинскому попасть было нельзя. Он выехал в Белоруссию. И Реутов направил меня к первому заместителю Вышинского Роговскому. Когда я зашел в его приемную, там, кроме девушки-секретаря, сидели двое спортивного вида молодых людей, удивительно похоже одетых. Девушка попросила мой пропуск и положила его себе в папку. Идя в кабинет, по звонку оттуда, папку взяла с собой. Выйдя, пригласила меня зайти. Когда я зашел, Роговский, сидя в кресле с высокой судейской спинкой, даже не взглянул на меня. Рядом с креслом Роговского, опираясь плечом на его спинку, стоял маленький тщедушный человечек. Он на целую голову был ниже спинки кресла. Это был главный военный прокурор армвоенюрист Рогинский. Его присутствие здесь я расценил, как попытку давить его четырьмя ромбами на мои две шпалы.

- Ну, что скажете? - не глядя на меня, произнес Роговский.

- Дело в том, что в Запорожье ничего не изменилось. Там по-прежнему людей истязают.

- А откуда это вам известно?

- У меня там брат.

- А от нас туда был послан прокурор Днепропетровской области и он донес, что там были отдельные небольшие нарушения, они устранены, и законность полностью восстановлена.

- Это неправда. Ровно неделя прошла с тех пор, как брат лично слышал как истязали заключенных.

- Так вы что же, верите брату и не верите областному прокурору?

- Да, не верю!

- Вы видите, - повернулся Роговский к Рогинскому, - для него областной прокурор, видите ли, не авторитет.

- А для него, видите ли, вообще авторитетов нет. Он видит старшего по званию, лицо высшего начальствующего состава и никакого внимания.

- Почитали бы вы, как он пишет. Никакого уважения, никакой сдержанности. Вот, послушайте, - Роговский достает мое заявление, которое я написал и оставил Нине Николаевне, и читает:

- ...это не советская контрразведка, а фашистский застенок.

Я резко перебиваю:

- Но кому он это писал?

- Как кому? Разве не вы это писали?

- Нет, писал это я. Но я вас спрашиваю, кому я это писал? В «Нью-Йорк Таймс» или, может, товарищу Вышинскому?

- Да, конечно, Вышинскому. Но... тон.

- Тон я не подбирал. Вышинскому я могу писать в любом тоне. Я это не только написал. Я и говорил это ему лично. И он мне замечания не сделал. И вообще, я в одном учреждении вижу разные стили. Вышинский начал с того, что предложил мне стул. Затем успокоил меня и выслушал все, что я хотел сказать, а у вас я стою перед столом, как школьник, и мне бросают реплики, имеющие целью взвинтить меня. Вот и вы, товарищ армвоенюрист, упрекнули меня в неуважении. А ведь вы здесь гость. Я пришел к Роговскому, и всякий воспитанный гость должен, по крайней мере, не мешать хозяину этого кабинета заниматься делом, за которое он взялся, пригласив меня в кабинет. Или здесь моим делом заниматься не хотят? Тогда позвольте уйти, тов. Роговский. Вы что думаете, я не найду другого пути для решения моего вопроса?!