Ингрид не отвечает. Унни встает, с грохотом отодвигает стул:

– Черт бы побрал всех этих родителей!

Потом она уходит, не забыв со всей силы хлопнуть дверью.

Турбьерн греется на солнце перед домом и смотрит на поля, которые он сдал в аренду. Ингрид стоит у окна в гостиной и смотрит на его спину. По дороге ковыляет Сиверт, он был в городе, ходил в церковь. Через пару часов Турбьерну возвращаться на стройку. Бедняга, думает, наверно, и какого черта я приезжал домой? – с внезапной жалостью понимает Ингрид. Крупный, здоровый верзила, а поди ж ты, какой слабак. Отпустить его, так ей совесть не позволяет, поэтому Ингрид решительно направляется к двери, распахивает ее – и замирает. Ну почему вечно я, вдруг обижается она, почему никогда не он? Но потом она все-таки наводит на себя дисциплину и спускается во двор. Молча встает с ним рядом. Ни о чем в такой ситуации не поболтаешь, а все слова вдруг кажутся ей непомерно значительными. Она отступает на несколько шагов, но недалеко, чтобы услышать, если он заговорит. Он долго молчит, потом разворачивается и уходит домой. Она семенит следом.

– Зачем ты так? – говорит она.

Он не отвечает.

– Ты хочешь, чтобы я отказалась от этого места?

Он не отвечает.

– Здорово свалить из дому, правда?

Тогда он поворачивается и смотрит на нее – ей делается страшно. Она останавливается, не идет за ним. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью.

Она остается на улице. Сначала она не может объяснить себе, что именно так напугало ее, только знает, что не надо попадаться ему на глаза; она обходит дом и спешит в свою дубраву. Тут, среди зеленых уже деревьев, ей открывается суть: он разлюбил меня. Просто больше он тебя не любит, объясняет она себе. Именно эта мысль почему-то никогда раньше не посещала ее, и она даже испытывает своего рода облегчение, что все объяснилось – поначалу.

Ингрид думала не возвращаться до его отъезда, но теперь она разворачивается и бредет домой.

Она опоздала, он ушел буквально минуту назад, часом раньше нужного времени. Она выходит из-за кустов и видит его внизу на дороге, она окликает его, дважды и так громко, что он не может не услышать, но он не оборачивается. Она звереет, бросается вдогонку и настигает его у моста перед большой дорогой; она запыхалась и не может вымолвить ни слова, зато он может и говорит:

– Если ты королева, то я – король.

И уходит, не оглянувшись. Она остается.

Вечером она затевает вафли, не совсем ясно понимая, что это на нее нашло. Радости, судя по ее виду, хлопоты ей не доставили, и сперва они, отец, она и Унни, сидят, не зная, что бы сказать. Потом тишина начинает давить, и они обмениваются ничего не значащими словами: приятности в воскресном ужине нет ни грана – на стол и сладости на нем легла тень Турбьерна. Вафли удались на славу, и отец, и Унни нахваливают их, но все сегодня горчит.

Внезапно Ингрид становится нестерпимо обидно, что Турбьерн ушел из дому так нехорошо, не по-людски; она выскакивает из-за стола, запирается в спальне, падает на кровать и разражается рыданиями. Она плачет долго, выплакивает слезы под сухую: ей жалко Турбьерна и себя жалко. Она лежит с сухими глазами и прислушивается к голосам в гостиной, они долетают как приглушенное, неразборчивое бормотание.

– Он сложил свою сумку и ушел, ни слова не сказав, – рассказывает Сиверт Унни. – Он стал спускаться по дороге, потом я услышал, как твоя мать окликнула его, потом я увидел, что она бежит за ним, а он идет как ни в чем не бывало – когда он скрылся за углом, она еще его не догнала, потом она тоже пропала из виду, а немного погодя вернулась, вот и все, что я знаю. Но ей плохо, я вижу.

Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:

– Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!

– Не вздумай! – говорит Унни. – Правда, Сиверт?

– У-у.

– Видишь? Даже не думай!

Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:

– Легко тебе говорить.

– Все равно, нас трое против одного.

– Трое?

– Да. Мы трое против одного отца.

– Унни, не надо.

– А что, неправда?

– Давай не будем об этом.

– Давай не будем об этом! – взвивается Унни. – Ясный перец! А самое лучшее – вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.

– Хватит.

– А почему? Это мое мнение!

– Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.

– Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как... как последний... а тут уже все надо спустить на тормозах.

– Не смей так говорить о собственном отце!

– Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?

Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:

– Сказала так сказала, весь умишко напоказ.

– Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.

– Довольно!

Унни вскакивает:

– Счастливо оставаться!

– Ты собралась на улицу?

– Да!

– В такое время?

– Да!

Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.

Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.

– Чего-то тебя плющит, – говорит Анна, – дела пришли?

– Пришли. Блин!

– У-у.

– А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?

– Но они ж не могут.

– Я знаю. Но если б?

– Удавилась.

– Вот именно.

Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:

– Бывай.

– Пока.

Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.

Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.

Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.

Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь – как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.

Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.

– Учи цены, – говорит он, – и смотри, что делает фру Хансен.

Она кивает, она сама признательность. До конца дня она зубрит цены и следит за Юрун Хансен, которая стоит за прилавком и продает хлеб и пирожные, это кажется нетрудно. Ингрид тоже пробует упаковать пирожные в коробку, это не так просто. Ближе к часу дня она продает два батона и четыре пирожных «наполеон» и чувствует себя счастливой.

Идут дни, Ингрид втягивается в работу, покупатели ее не раздражают, но от Турбьерна – ни слуху ни духу. Через две недели она начинает тревожиться. Она пишет ему письмо, но не отсылает его. Лето в разгаре, через три недели у Турбьерна отпуск, что тогда? Три дня погодя она пишет новое письмо. Она рассказывает, что ей нравится работа и она успевает управиться и по дому тоже. Заканчивает она словами: «Надеюсь, ты приедешь в пятницу. Нежный привет. Ингрид. P.S. Вовсе я не королева». Дурацкое письмо, сетует она, но отсылает его.