– Если к концу недели физиологические функции организма восстановятся, а в этом отношении все останется без изменений, боюсь, придется иметь дело с церебральными нарушениями типа кровоизлияния в мозг.

И под конец она вынесла свое заключение:

– Надо обратиться к специалисту.

Специалиста отыскали в один момент. Рулетка указала на невропатолога Лауны, завладевшего ее сердцем.

– Невероятно! Что, другого не нашлось? – спросил Хадуш.

– Он – лучший, – ответила Лауна. – Будь с ним повежливей, Хадуш. Теперь у нас чисто деловые отношения.

«Лучший» осматривал нью-йоркского еврея под пристальным взглядом раввина Разона и всей нашей ассамблеи. Он попытался установить, насколько глубока его кома. Ни дать ни взять – настоящий исследователь глубин подсознания.

– Сначала посмотрим, как он реагирует на боль.

Он стал бить его по щекам, дергать за уши и чуть не оторвал ему соски, отчего уши у несчастного пациента стали заячьими, от созерцания процесса истязания грудей у нас самих отвисла челюсть, а вместо легкого похлопывания по щекам мы наблюдали хлесткие пощечины. Даже Хадуш, казалось, был под впечатлением. А Симон-Араб позволил себе сдержанный комментарий:

– А я и не знал, что я – лекарь.

Ньюйоркец – ноль внимания, он и не собирался приходить в себя. Он лишь выдал одну из своих бредовых фраз, причем в тоне обычного разговора, ни больше ни меньше:

– You may say what you like, Dermott, but if you don't drop Annie Powell I'll make you eat Bloom's kidneys and I'll give yours to his cat.

– И что это значит?.. – обратился Жереми к Терезе.

– «Можешь говорить, что хочешь, Дермотт, но если ты не оставишь в покое Энни Пауэл, я заставлю тебя проглотить почки Блума, а твои скормлю его коту».

Специалист Лауны постановил, что у ньюйоркца состояние «бодрствования в коме».

– У вас есть молоток?

Мы беспокойно переглянулись, но Лауна утвердительно кивнула в ответ, и двух минут не прошло, как этот эхолот уже отделывал нашего больного по полной программе: пятки, колени, ключицы, локти, запястья – везде приложился; ньюйоркец превратился в марионетку, его конечности торчали теперь во все стороны, неожиданно обретя свою природную твердость. С каждым ударом он выкрикивал какое-нибудь имя, сопровождая его прочувствованным определением:

– Руперт, сукин сын! Стэнли, дерьмо собачье! Зорро, последний прохвост! Мак-Нил, грязная свинья!

Словом, неисчерпаемый источник.

– С рефлексами никаких проблем, – заявил спелеолог человеческого мозга, – все о'кей. Может быть, только небольшая склонность к паранойе, но это уже не мое направление.

Он потребовал электрическую лампу. В потоке света еврейско-нью-йоркские зрачки сузились, превратившись в яростно горящие булавочные головки:

– Do the same fucking thing, Cowboy, you'll end up playing with your whistle at the corner of West 47th Street!

– «Только попробуй сделать так еще раз, Ковбой, быстро вернешься дуть в свой свисток на углу Сорок седьмой западной улицы!» – перевела Тереза.

– Черт, – охнул Хадуш.

– Что такое? – спросил Длинный Мо.

– Это же легавый, – ответил Хадуш.

– И не из последних, – уточнил Симон.

– Как вы это узнали? – удивился Мо.

– А легавые всегда так говорят, когда вставляют своим шестеркам: угрожают отправить их обратно на панель, палочкой вертеть.

– Думаешь, шериф? – поинтересовался Жереми.

– Весьма может быть, – согласился Хадуш.

– Тогда так и будем его звать, – решил Жереми.

– Шериф? – переспросила Тереза.

– Шериф, – подтвердил Жереми. – Шериф с большой буквы.

После чего специалист по нервам практически улегся на Шерифа и стал вывинчивать ему голову во всех направлениях.

– Затылок мягкий, – заявил он, поднявшись. – Порядок.

Чертов педант вновь занимал свои позиции в сверкающих глазах Лауны, я это прекрасно разглядел. Ну, все, опять понеслось. Почему, дьявол, эта девчонка вечно западает на врачей? И это беспокоило меня еще более оттого, что Хадуш тоже просек ситуацию. Недобро прищурившись, он подтолкнул локтем Длинного Мо, который слегка кивнул, а потом сделал знак Симону.

– Так, – продолжал специалист по Лауне, – посмотрим теперь, что у нас с рефлексом Бабинского.

При этих словах он обернулся к нам, указывая на ступни Шерифа:

– Я попробую его пощекотать, – объяснил он. – Если он вытянет большой палец, вместо того чтобы его поджать, значит, в центральной нервной системе большие неполадки.

Хадуш, Мо и Симон уставились на него в упор. Жереми тихо спросил меня:

– Тебе не кажется, что он очень похож на доску для серфинга?

– Кто? – прошептал я.

– Лаунин хахаль, – настаивал Жереми, – очень напоминает доску с парусом, разве нет?

У Жереми всегда был этот дар: сравнения. Мы все в семье обязаны ему своими именами и прозвищами. Потом уже невозможно представить себе человека иначе, чем так, как представил его Жереми, заклеймив его каким-нибудь именем. Взять, к примеру, наших младших – Малыша, Верден, Это-Ангела, Господина Малоссена, которых он окрестил, едва взглянув на них… Это-Ангел – на самом деле ангел, Верден обладает всем, что прославило битву того же названия, а Малыш, как мы в этом скоро убедимся, родился совсем маленьким. И таким остался.

Да, не могло быть никаких сомнений в том, что этот тип, который был и скоро опять будет любовником Лауны и который сейчас пока зондировал кому Шерифа, как две капли воды был похож на серфинг: чистая, ускользающая обтекаемость, длинные мышцы, как из стекловолокна, ловкие и гибкие движения серфингиста, парус шевелюры, развевающейся на ветру, четкий профиль, подставленный пассатам, беспечное пляжное самолюбование и тридцать слов в загашнике, не считая профессионального жаргона.

– Ну, ведь правда, серфинг, да? – не унимался Жереми.

– Да, похоже, – сдался я.

Итак, Серфинг принялся щекотать ступни Шерифа, чтобы проверить у него рефлекс Бабинского. Взгляды всех собравшихся вперились в большой палец коматозника. Однако палец не пошевелился, ни туда, ни сюда. Никакого движения. Только хитрая усмешка и одна фраза, выслушав которую, Тереза беспомощно молчала:

– Моише, гиб мир а слои зойерэ агрекес ун а хейфт килограмм каве, дус иц фар маин ворм.

Пауза.

– И что это значит? – спросил наконец Жереми.

– Я не знаю этого языка, – призналась Тереза. – Похоже на немецкий, только это не немецкий.

– Это на идише, – мечтательно прозвучал голос раввина Разона.

– И что это значит? – переспросил Жереми.

– Это значит: «Мойша, дай мне банку соленых огурцов и полкило кофе, чтобы заморить моего червячка».

– Даже не думайте! – воскликнула Лауна так, как если бы этот бакалейщик Мойша был здесь, среди нас.

– Этот человек сражается со своей душой, – пояснил раввин Разон, – больное, измученное сердце! Он сам себя наказывает, и он будет держаться до последнего.

Серфинг все продолжал свои изыскания и изрек в конце концов заключение:

– Менингеальный синдром отсутствует, пирамидальный синдром отсутствует, рефлексы и мышечный тонус в норме, ни одного аргумента в пользу ушиба мозга, ни кровоизлияния…

Потом, обернувшись к Лауне, он добавил:

– Он в прекрасном состоянии, девочка, отличная работа!

На какое-то мгновение я подумал, что «девочка» сейчас расплавится под обжигающей смолой этого взгляда, но голос Хадуша восстановил температурное равновесие, дохнув пронизывающим холодом:

– Тогда почему же он не просыпается? Знать, дела не так уж хороши?

– Может, истерия, не знаю.

– Ну, и как же ты собираешься это узнать?

– Буду приходить ежедневно в одно и то же время.

– Зачем?

– Наблюдать его. Как говорил мой учитель Машен: «Неврология – это наука наблюдения. Вот и наблюдайте».

Дуэль, вне всякого сомнения, продолжалась бы, не появись в этот момент Клара с подносом в руках.