– Приходит, значит, ко мне Карам.., извините, Пикулин.

– Когда?

– Да недели три назад – точно не помню. Говорит, дело стоящее есть. Ну это к тому, чтобы, значит, барахлишко… того… Договориться, значит… Тут я виноват! Уговорил он меня. Соблазнил, змей подколодный. Принес два чемодана в воскресенье утром. Ну там, значит, джинсы фирмовые, два свитера английские, кожан заграничный. И по мелочам кое-что… В основном антиквариат… В общем, улов так себе… А Пикулин веселый, паразит, скачет козликом, говорит, ставь пузырь, обрадую тебя. Коробку мне эту под нос тычет. Бери, говорит, по сходной цене отдам. Удача, говорит, жмотов не любит. Позарился я – эх, думаю, заживу! Ну до поры до времени мы, значит, решили прихоронить "рыжевье". Не к спеху. Да и клиент солидный требуется, чтобы не с дырявым кошельком… Вот и все, гражданин капитан. Вину свою признаю.

– Понятно. А вот адрес дома, где Пикулин разжился золотишком, он вам не сообщил? Не спешите с ответом, Красильников, хорошо подумайте, это в ваших интересах. Моя мысль, думаю, вам понятна…

– Еще бы, – хмуро кивнул Батон. – Факт нужен… Адрес я не знаю, а вот где именно – покажу. Обрисовал он мне как-то, а я и запомнил. Да и места мне те знакомы…

Дом по улице Лосиноостровской разыскали довольно быстро. О том, что здесь случилась кража, не знали ни соседи, ни участковый – хозяин не обмолвился ни единым словом.

Долго стучали в высокую, ажурной ковки калитку. Наконец где-то в глубине двора послышались шаркающие шаги, калитка со скрипом отворилась, и седенький благообразный старичок с удивлением воззрился на сотрудников угрозыска…

Старый, отощавший за зиму медведь бредет вдоль берега ручья. Свалявшаяся светло-коричневая шерсть зверя пестрит рыжеватыми проплешинами, одно ухо изодрано в клочья, на левой передней лапе ясно просматривается давний шрам от пулевого ранения – медведь хромает. Изредка он останавливается и, уставившись на быстрые прозрачные струйки, надолго замирает, наблюдая за резвящейся стайкой хариусов, преодолевающих очередной перекат. В глубоко посаженных глазах его вспыхивают голодные искры, морда беззвучно щерится в хищном оскале длинными клыками.

Но вот короткий стремительный удар лапой, неожиданный для грузного и неповоротливого с виду зверя, фонтан брызг, словно от взрыва выметнувшийся из темной глубины промоины, – и злой, хриплый рык разочарованного неудачей медведя: в который раз желанная добыча оказывается проворней подрастерявшего к старости ловкость и сноровку хищника.

Неожиданно медведь, будто наткнувшись на невидимую глазу преграду, резко останавливается; высоко подняв морду, он несколько раз шумно вдыхает влажный от испарений воздух. Неуклюжая фигура зверя вдруг подтягивается, под шерстью взбугрились литые мышцы; медведь мягкими, стелющимися прыжками взобрался по осыпи на каменистый обрыв, бесшумно проскользнул сквозь кустарник и затаился среди бурелома на небольшой возвышенности.

Внизу, метрах в тридцати от хищника, ручей разливался в неширокий плес, густо усеянный каменными глыбами. Две человеческие фигуры копошились там, на песчаной косе, намытой паводками. Это были Кукольников и Деревянов. Ротмистр набрасывал лопатой золотоносный песок поближе к воде, где поручик Деревянов сноровисто орудовал промывочным лотком.

Оба значительно подрастеряли свой офицерский лоск и теперь больше смахивали на попрошаек, одетых в обноски с чужого плеча, нежели на недавних руководителей белого движения на северо-востоке России. Но если обветшалая одежда Кукольникова все же была чисто выстирана и в аккуратно наложенных заплатах, а запавшие щеки выбриты до синевы, то мундир и брюки поручика превратились в лохмотья, которыми побрезговал бы и старьевщик, сквозь прорехи виднелось давно не мытое тело, а огрубевшее смуглое лицо его укрывала буйная неухоженная поросль.

Как-то Кукольников заикнулся, что поручику следовало бы получше следить за своим внешним видом, и получил в ответ от озлобившегося от непривычно тяжелой старательской работы Деревянова такой набор ругательных выражений, в котором "вшивый чистоплюй" было, пожалуй, самым мягким, что только годами отработанное профессиональное самообладание позволило ротмистру придержать палец на спусковом крючке небольшого, с виду игрушечного пистолета, о существовании которого даже не подозревал осторожный и мнительный Деревянов. Пистолет хранился вместе с табакеркой в правом кармане брюк, но в потайном отделении. Несмотря на размеры, оружие было надежным и безотказным: в свое время его изготовили по специальному заказу Жандармского корпуса для секретных агентов; пистолет был оснащен патронами с усиленным пороховым зарядом.

После этого инцидента, одного из самых бурных с тех пор, как они занялись золотоискательством, между ними воцарилось тревожное перемирие. Кукольников, и до этого не страдающий излишней разговорчивостью, вовсе стал немногословен и подчеркнуто официален, чтоизредка вызывало невольную улыбку у хмурого и отрешенного Воронцова-Вельяминова, со свойственной ему проницательностью не преминувшего отметить про себя разлад между своими тюремщиками и палачами, который, однако, не старались скрыть от него. Деревянов, в свою очередь, играл в молчанку, что давалось ему с превеликим трудом и зубовным скрежетом втихомолку от еле сдерживаемой ненависти к Кукольникову, а особенно к графу, к которому, неизвестно почему, благоволил ротмистр.

Впрочем, отдушину для злобы поручик все же находил: не было дня, чтобы он не распекал, вплоть до зуботычин, своего верного пса Христоню, безвольного, вконец отчаявшегося и растерянного от передряги, в которую попал благодаря излишнему служебному рвению.

Не раз и не два казак подумывал (правда, не без внутренней дрожи – а присяга?! и внушенное с младенчества – бог на небе, а командир на земле?!) о том, что господа офицеры вполне могут без него обойтись. Но дальше мыслей дело не шло. И вовсе не потому, что Христоню страшил длинный и тяжелый путь через тайгу, – кто вырос не на городской брусчатке, а среди станичного приволья, того не испугаешь нехоженными тропами и возможными опасностями – а потому, что казак питал надежду на долю в добыче: война войной, а дома жонка с малыми, да и хозяйство, поди, порушено, тут золотишко в самый раз пришлось бы…

– Все! – бросив промывочный лоток, Деревянов распрямил натруженную спину. – Перекур.

Не глядя в сторону Кукольникова, уселся на камень, достал табакерку, задымил самокруткой, смачно сплевывая. Ротмистр примостился неподалеку; тоже вытащил табакерку, но почему-то курить не стал – повертел ее в руках и сунул обратно в карман; задумался, глядя на сегодняшнюю добычу – горсть золотого песка на донышке старой офицерской фуражки. Молчали, тщательно скрывая мысли под маской безразличия.

Наконец Деревянов докурил и, зачерпнув ладонями студеной воды, жадно глотнул два раза, затем плеснул себе в лицо. Вытираясь рукавом, обратился к ротмистру:

– Перекусить не мешало бы. Солнце вон уже где. Обед, Кукольников молча кивнул, соглашаясь, поднялся и, прихватив топор, направился за сушняком для костра.

Но не успел отойти и на десяток шагов, как его окликнул Деревянов:

– Ротмистр!

Кукольников оглянулся, вопросительно посмотрел на поручика, который стоял, широко расставив ноги и, набычившись, с вызовом глядел на него…

– Поручик!..

– Ротмистр, – хриплый, каркающий голос Деревянова подрагивал, клокотал, – мне плевать в конечном итоге на наши взаимоотношения. Придет время, и мы помашем друг другу ручкой. Я готов… да, я готов принести извинения за свою несдержанность, но! – сорвался почти на крик. – Но я не желаю больше терпеть выходки вашего графа! Черт меня дери!

– Смею вас уверить, что граф в такой же мере мой, как и ваш, – поняв, куда гнет Деревянов, внутренне расслабился ротмистр.

– Как бы не так! – вскинулся Деревянов, но затем немного поуспокоился и продолжил: – Ладно, не в этом дело. Мне надоело ковыряться здесь, в грязи, в ледяной воде, тогда как их благородие граф, голубая кровь, – выругался, – изволят косточки на солнышке парить. Надоело! Да еще и под присмотром Христони, который здесь был бы гораздо нужней.