— Во-первых, — сказала я, — для этого надо было бы, чтобы ваш Кристен был двойником Мартена. А у них нет ничего общего, если не считать фигуры, роста.

— Сходство не имеет значения, — возразил Франк. — Вы все время забываете, что они никогда не держали в руках фотографии или портрета Мартена фон Клауса. Что они знают? Они разыскивают человека, родившегося в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Дюссельдорфе, имеющего диплом архитектора, вот и все. Остальное — ерунда, разные, вероятнее всего, противоречивые свидетельства, смутные обрывочные воспоминания заключенных… Они рассказали, что по вечерам, у себя в кабинете, Мартен фон Клаус играл на скрипке, что у него была страсть рисовать, что он всегда сосал мундштук, что у него были некоторые странности… А что еще?

— Но кто-нибудь мог же описать его и более подробно?

— Согласен. Но что это дает? Правильные черты лица, голубые глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, средний рост. Особые приметы? Ничего определенного… Множество мужчин соответствуют этому описанию. Вот так. Я привожу сюда этого Кристена. Я учу его вести себя так, как герр фон Клаус…

Я ждала, какова будет реакция Мартена. Он запротестует, заявит, что нельзя приносить в жертву невинного таким отвратительным образом. Нет. Он заинтересованно обдумывал проект. То, что вместо себя он пошлет на смерть другого, его не волновало. Этот человек, сумевший убедить меня, что он был жертвой возмутительной несправедливости, что руки его не запачканы кровью, с готовностью обсуждал безумный план Франка. Я поднялась.

— Нет, — сказала я. — Даже если то, что предлагает Франк, было бы осуществимо, я против.

— Вы забываете, дорогая Жильберта, — мягко заметил Мартен, — что война продолжается! Между нами тремя она началась в этот вечер.

28 июля

Не знаю еще, как я это сделаю, но я спасу его. Я скорее выдам Мартена. Когда я увидела, как он выходит из машины, нерешительный, стыдясь той роли, которую собирался сыграть, сердце мое екнуло, это ощущение хорошо знакомо таким женщинам, как я. Я поняла, что полюблю его, потому что он был самым слабым. Напрасно я убеждала себя, что надо очень низко пасть, чтобы согласиться обмануть женщину, занять место «покойника», ежесекундно играть нужную роль, в общем… Но я считала, что я куда более виновна, куда более лицемерна, чем он. Кто дал мне право судить его? Если бы я увидела перед собой циника, человека алчного, я бы и тогда, несмотря ни на что, была бы в отчаянии. Но он! Он был беззащитен; попытайся я даже объяснить ему, кто мы, он бы не понял. Возможно, он даже настолько наивен, что верит, будто я узнала в нем своего мужа. Если бы он только знал, что мой муж — Мартен! А главное, если бы он знал, что приехал сюда, чтобы погибнуть! Но он ничего не замечает. Он живет музыкой. Я сержусь на него за то, что он так слеп, за то, что у него такой огромный талант. Я попыталась было предостеречь его. Больше я не буду этого делать, потому что боюсь разговаривать с ним. Во-первых, это просто невозможно. Франк ни на шаг не отходит от меня, и Мартен тоже постоянно следит за мной. Но даже если бы они не мешали мне поступать, как мне заблагорассудится, я бы стала избегать Жака. Я догадываюсь, что он мне скажет, что он уже говорит мне, исполняя некоторые пьесы, а тогда я не смогла бы больше молчать. Это было бы катастрофой. Я молчу. Я жду. Чего же я жду?

29 июля

Я перечитываю свой дневник. Лучшим выходом, вероятно, было бы уничтожить некоторые страницы и каким-нибудь образом передать ему остальное. Он постепенно понял бы, кто я. У него наконец бы открылись глаза… Он бы узнал, что у меня нет никакой задней мысли и никогда не было. Но сколько страниц придется сжечь, чтобы не испугать его! Если просмотреть записи, сделанные мной за последние недели, то какое я произвожу впечатление? Ведь, если уж говорить правду, я принимала участие в их «заговоре». Я присутствовала, когда они вдвоем придумывали человека, заболевшего амнезией. Впервые за многие годы Мартен находился в хорошем расположении духа. Он не принимал всерьез план Франка, но это развлекало его. Иногда он сам предлагал: «А не сыграть ли нам в утратившего память?» Я прочла у себя в дневнике, например, что им понадобилось три дня, чтобы продумать в мельчайших подробностях путешествие под вымышленным именем на «Стелле Марис» и историю старого больного дядюшки в Кольмаре. Есть еще и другие частности, о которых мне не хотелось тогда писать, но которые приходят теперь мне на память, мучают меня. С какой педантичностью, как досконально Мартен описывал отношения покойного с его женой, то есть со мной. Несчастная супружеская пара, так и не нашедшая физического согласия… Беглец, погибший во время кораблекрушения… Он, конечно, пытался ввести меня в заблуждение. «Все эти несуразные вымыслы не должны наводить вас на грустные мысли, дорогая Жильберта, — говорил он мне. — Вы слишком умны. Вся эта история кажется совершенно нелепой. Но если я не помогу Франку, он в ней окончательно увязнет!» Франк, естественно, присутствовал при разговоре. И я согласилась. Я делала вид, что меня не задевают некоторые обидные замечания. Но можно ли было не почувствовать, что Мартен в этой истории раскрылся куда больше, чем сам этого хотел? Бегство! Бегство под чужим именем! Бегство без спутников! Неотступно преследующие его мысли. До тех пор имя Поль де Баер было всего лишь последним из имен, под которыми жил Мартен; теперь же де Баер приобрел плоть и кровь, становился четвертым обитателем нашего дома. О нем спокойно говорили. «Я знаю, что некоторые мои странности всегда вас шокировали, мой друг, — заявил как-то вечером Мартен, — а потому я передам их все Полю; это будет для меня прекрасный способ от них избавиться!» С помощью этих небольших лицемерных выпадов он пытался определить искренность и глубину моего возмущения. Я принимала скучающий вид, стараясь скрыть свои чувства, и это выводило его из себя. Он ссорился с Франком, называл его претенциозным кретином, запрещал ему заниматься своим безумным проектом. Франк щелкал каблуками, выпячивал грудь. «Слушаюсь, герр фон Клаус…» Но на следующий день Мартен улыбался, шутливо и иронично.

— У меня возникли, как мне кажется, неплохие мысли относительно этого старого дядюшки из Кольмара…

И он излагал свои хитроумные планы, которые причиняли мне боль, потому что я уже начинала задаваться вопросом, не жил ли он всегда в некоем воображаемом мире, в некоей жестокой сказке, все персонажи которой были для него лишь марионетками. Не была ли и я сама одной из этих марионеток? А почему бы и нет. Но я поверила Мартену. Всю войну я прожила в Бразилии. Известия доходили до нас, приглушенные расстоянием. Лагеря заключенных, это было так диковинно, совершенно непостижимо! Когда Мартен признался мне, что скрывается от преследования, что его считают военным преступником, он, казалось, был так мало этим обеспокоен, с такой искренностью утверждал, будто все это нелепая ошибка, что я готова была поручиться, что он невиновен. Его история звучала весьма убедительно: на него было возложено руководство фортификационными работами где-то в Восточной Пруссии, название местности я даже не запомнила. Он повиновался. Множество людей умерло там от истощения, говорил он. И спешил добавить, что он тут был ни при чем. Он приводил в пример Панамский канал и многие имперские дороги, построенные буквально на трупах. Он был просто солдатом и выполнял приказ. Разве подвергались преследованию те, кто проложил знаменитую дорогу в Бирме? Я утверждаю, что любая другая двадцатилетняя девушка на моем месте при тех же обстоятельствах слушала бы его с таким же доверием. А потом, он был так красив, так трогателен в образе изгнанника. Мне казалось, что он бесконечно нуждается в любви, чтобы позабыть все эти ужасные годы… Нет, я не раскаиваюсь, что полюбила его… Я уверена к тому же, что он испытывал ко мне очень сильное, очень искреннее душевное влечение, чуть ли не страсть, в той мере, в какой он был способен хоть немного забыть о самом себе. Однако эта страсть, теперь я ясно сознаю это, была частью спектакля, который он разыгрывал для себя самого. И я думаю, что сейчас он даже рад был, придумывая жизнь Поля де Баера, продемонстрировать мне наконец свое истинное лицо. Это для меня сочинял он все эти романтические перипетии, чтобы смутить мою душу, а также доказать мне, что у него в запасе немало хитроумных ходов и приемов. Он хотел казаться опасным, чтобы запугать меня, лишний раз навязать свою волю, но словно бы забавлялся, обсуждая эту историю с присущим ему цинизмом, раз он был «потенциально» мертв, он не желал упустить случая нам об этом напомнить.