Кэти молча смотрит перед собой, дышит тяжело, вздрагивает. Рот приоткрыт, слова готовы слететь с губ. Я глажу ее по спине.

— Можешь не говорить. Всему свое время.

Обвожу взглядом потолок, стены, треснутые стекла — сколько всего видело это здание. Сую руку в воду, вытаскиваю пробку из ванны и стряхиваю капли с руки. Мы сидим и молча слушаем, как утекает, булькая, вода, и обе надеемся, что вместе с ней исчезнет и то, о чем мы думаем.

Учебный год катится безостановочным потоком уроков, спортивных событий, музыкальных репетиций, а для нас с Сильвией — бесконечными материнскими заботами, от стирки до вывихнутых лодыжек и тоскливых слез по дому.

— Тебя искал Эдам. — Сильвия встряхивает простыню и ловко расстилает на гладильной доске. Два раза пыхает паром, и отутюженная, хрустящая простыня ложится на стопку других таких же.

— Да?

Сердце екает, сама не знаю почему. До сих пор мне удавалось держаться от коллег на почтительном расстоянии. Энджи Рэй, учительница английского и одновременно тренер по баскетболу, чуть не каждый день уговаривает меня заглянуть в деревенскую пивную, куда учителя ходят по пятницам — выпить и поболтать.

— С людьми поближе сойдешься, — всякий раз говорит она.

«Не хочу!» — думаю я и вежливо улыбаюсь. А ей обещаю постараться, но потом у меня начинается мигрень, или дает сверхурочное задание сестра-хозяйка, или дела семейные якобы требуют моего присутствия где-нибудь подальше от Роклифф-Холла.

— Похоже, что-то важное. — Сильвия принимается гладить форменные юбки. Пищит пейджер, она выключает утюг, читает сообщение и закатывает глаза: — Кому-то угодили хоккейным мячом по носу.

— Он не говорил, что снова зайдет? — успеваю я спросить, прежде чем она убегает, подхватив аптечку первой помощи.

— Эдам? — Она стреляет глазами мне за спину. — Легок на помине. — И Сильвия с ухмылкой протискивается мимо Эдама, который неуклюже подбоченился на пороге, зигзагом перечеркнув локтями дверной проем.

— Привет, — говорит он, когда Сильвия исчезает в коридоре.

Если его прислала Энджи, ответ будет прежним. Я не собираюсь участвовать в их еженедельных пирушках. Не хочу я ни с кем сходиться. Мне бы забиться в дальний угол и не попадаться никому на глаза.

— Здравствуйте, — отзываюсь я. — Еще что-нибудь потеряли? — Я снова включаю утюг, решив помочь Сильвии с юбками.

— Может быть, — отвечает Эдам сиплым, очень серьезным голосом и опускается в старое продавленное кресло у газового камина. — Хочу спросить о ваших занятиях.

— А что такое? — Я отрываюсь от гладильной доски.

— Вы уже знаете Кэти Фенуик?

— Кэти?.. — переспрашиваю я, оттягивая время, чтобы подумать. Прошлой ночью она была в ужасном состоянии; теперь меня о ней спрашивает Эдам. — Нет еще. Видеть, наверное, видела, но…

— Если она станет вам что-нибудь рассказывать, дайте мне знать. Ладно? — Эдам ерзает в кресле. Ему неудобно — и физически, и морально.

— То есть? — Я не могу обмануть ее доверие. — С ней что-то не так?

— Просто дайте мне знать, если она что-нибудь скажет.

Взгляд Эдама, пробежав по длинной комнате, где выстроились в ряд стиральные машины и сушилки и стопками лежит белье, упирается в высокое окно, выходящее на спортивную площадку. В тумане ранней осени мелькают зеленые и желтые пятна — цвета школы. Это девочки гоняют хоккейный мяч.

— Меня уже наверняка с собаками разыскивают. — Эдам резко встает и удаляется, широко шагая длинными ногами.

А я прислушиваюсь к отзвуку его слов и гадаю: действительно он срочно кому-то понадобился или он не тот человек, за которого я его принимала?

Иногда меня просили помочь с ужином. Выбирали из всех и за руку вели на кухню, а другие дети смотрели во все глаза. «Не хочу ходить в любимчиках, — думала я, когда Патрисия в первый раз взяла меня. — Домой хочу!» В большущей кухне громоздились механизмы размером с автомобиль, их покрывала жирная желтая пленка, которая оставалась на пальцах даже после того, как я мыла руки. А запах отбивал всякий аппетит.

Патрисия задержалась со мной на кухне, но сама не готовила, а только смотрела на повара, который тяжело топал и потел в жаркой, вонючей духоте. Она сказала, что я могу помочь ему. Думала, это меня развеселит, я скорее привыкну и буду чувствовать себя как дома. Она подталкивала меня к повару, а я сердито хмурилась, потому что разве можно, нарезая сельдерей на маленькие подковки, почувствовать, что я снова с папой, с моими игрушками, с моей любимой кошкой? И вообще я даже не знала, что эту дурацкую траву можно варить, и когда повар вывалил ее в здоровенную кастрюлю с кипящей водой, очень удивилась: что это мы такое готовим? Он провел пальцами по моей руке, и у меня защипало кожу, как от кипятка.

— Это суп? — тоненько прозвенел мой голос в облаках пара.

Патрисия ласково рассмеялась. Прислонившись к стене, она смотрела на повара в клетчатых штанах и забавном колпаке.

— Тебе дадут пирога и овощей, — громко сказала она, не сводя глаз с повара.

Она стояла выгнувшись, откинув спину назад и выставив бедра. Нигде Патрисия не вела себя так, как в кухне. Как будто забывала, кто она такая, и становилась кем-то совсем другим.

— Пирог? — переспросила я. — Не вижу никакого пирога.

Повар захохотал, и лицо у него побагровело. Он хитро посмотрел на Патрисию, усы у него блестели, будто мокрые.

— Пирог-то в духовке, детка.

Он был низенький и толстый дядька, а пищал как девчонка.

— А можно мне посмотреть?

Я еще никогда не видела, как пекутся пироги. Повар поманил меня к духовке и, подхватив под мышки, поднял к стеклянной дверце. Я увидела отражение собственного лица на фоне румяной корочки. От сдобного духа у меня засосало под ложечкой. Завтрак был сто лет назад, а от пирога так потрясающе пахло.

— Вроде вкусно.

Я выскальзывала из рук повара. Все-таки девять лет, тяжелая уже. Подмышкам стало больно, и я начала крутиться, а повар подставил свою ручищу, чтоб я села верхом, как на велосипед.

— Ну вот, малышка, можешь посмотреть, как печется пирог. А потом я дам тебе мороженого, на закуску. Клубничного или ванильного?

Только он сказал «ванийного», не смог правильно выговорить.

— А почему там сидит птичка?

Мне это очень не понравилось. Не хотелось бы мне стать той птичкой и попасть в пекло, откуда не улетишь.

— Она не настоящая, а фарфоровая. Чтобы пар из пирога выходил. Как в стишке.

Повар подпер меня и второй ладонью, и я услышала стишок про птичек. Сидеть было неудобно, и хотелось, чтоб он поскорее спустил меня на пол. Когда он наконец дал мне сползти, я сообразила, что стишок Патрисия напевает. Прислонилась к стене и улыбается, такая веселая, такая симпатичная, и наблюдает за мной и за поваром. Странно это как-то было. И нехорошо.

— Папа говорит, что мое имя значит «маленькая птичка», — сообщила я повару, одергивая юбку. — Вы ведь не посадите меня в пирог?

Повар захохотал:

— Нет, дуреха! Но ты можешь быть моей маленькой птичкой. Моей секретной помощницей. — Он взял меня за руку и повел к высокой серебристой двери. Когда он ее открыл, клубы тумана окружили меня. — А вот и мороженое, — сказал он таким ласковым голосом, что я покрепче ухватилась за его руку.

— Если вдруг станет грустно, птичка Эва, приходи на кухню за вкусненьким.

Не помню, кто это сказал, Патрисия или повар, у них были почти одинаковые голоса. Но мне почему-то стало ужасно приятно, как будто секретничать с поваром было нельзя, а я секретничала и, значит, была совсем особенная. Он взял с меня обещание, что я никому не скажу про нашу с ним тайну.