Грохнул выстрел прямо у бабы под ухом. И она разом смолкла, побелев и застыв на месте. А ей втолковывали:

- Ты не ори, не кидайся. Орать надо было, когда они воровали. Мы их не на расстрел ведем, а чтобы люди глядели и знали, чем твои братушки занимаются. А потом в Дону их будем кунать, по старому обычаю. Водяной с виноватых взыщет. За ними - долг. Корова с теленком, каких нынче зарезали. Да еще бычок-летошник, его осенью Репа угнал. Беги к отцу. Поняла?

- Ну, отпустите хоть молодого. Он там и не был. Он лишь из армии.

- Зато его сапоги там были. Из армии - и сразу бандитничать. Беги к отцу! Нехай гонит скотину, откупает своих деточек.

И снова ударили в пустые кастрюли, призывая добрых людей, которые выходили на шум и гам, любопытничая. Хуторская ребятня набежала, кружилась, словно мошка. Люди взрослые подходили, шли рядом, расспрашивая, узнавая. Толковали всяк свое:

- Доигрались, соколики...

- Так и учить, вдвое кнут ссучить.

- Житья нет. Ни курей, ни утей не убережешь.

- Теперь за скотину взялись. На чеченов грешим, а тут свои хуже чеченов.

- Работы нет, властей нет, родители не указ. Воля... А воля, она и меды пьет, и кандалы кует. Сколь веревочке ни виться...

- А где же отец, старый Репа?

- Не знает еще. Таиска побегла рысью.

- Это какую сердцу надо иметь отцу с матерью?.. В кузне кованную. Какими слезьми реветь... Деточки мои, деточки...

- А какими слезьми баба Нюра ныне ревет? Корову потерять... Мыслимое дело?

- А Варя? Овечек пестала, пестала, продам, мол, да, может, на уголь хватит. Вот этот же Репа и угнал. Рожа бесстыжая. Правильно мужики делают. Старые люди, они не глупей нас были... Своими средствами. Плетьми... А зимой в проруби накунать. И плетьми так освежуют, что больше свежатинки не захочешь. До смерти зарекешься.

- Наша бабка тоже рассказывала. По всем хуторам вот так-то вот, со шкурой и головой. На Скуришки, Теплый, Осиновку... По лету все завоняется, мухота роем. И так ведут до станицы.

Звякало железо, призывая народ хуторской, мыкались ребятишки, забегая наперед, с удивлением и страхом разглядывая изватланных в коровьей крови и навозе братьев.

Старший народ судил:

- Они сроду такие были, а ныне - и вовсе.

- Господи, теперь ночи не спи, про своего думай... Мыкается, хоть на цепь сажай.

- Век на цепи не просидит. В колхозе работа все же держала: трактористы да комбайнеры, шоферы, а ныне и вправду мыкаются без дела.

- Люди ищут, находят. Едут и в Крым, и в рым.

- Чего они там находят? Так-то вот...

- А все же жалко, молодые. Репанцы, они сроду глупомордые, а как выпьют - совсем дураки.

Между тем помаленьку, но миновали последние хуторские дома. Ребятишки не отставали. Да и взрослые нашлись любопытные.

Разгорался ясный январский день. Под солнцем, под легким ветром облетал с деревьев куржак, сверкая переливчатыми блестками.

Дорога пошла под уклон, к Дону. Чернели у берега на заснеженном льду две большие квадратные майны.

Городские же рыбаки к этой поре успели проведать Голубинскую протоку, там ловился окунь, но мелкий. Поднялись по течению выше, где в устье невеликой речки брались хорошая плотва и красноперка. Но отцу девочки на месте не сиделось. Он любил "судачить" на блесну, "вуалехвостку", живца. А судака, как известно, надо искать, не лениться. Вот и катили с дочерью от места к месту по толстому ледяному панцирю. Бурили лунку за лункой. Но судак, как говорят рыбаки, "молчал" и даже "не любопытничал", играясь с наживой.

Скопление людей возле правого берега заметили издали. А это был знак. Рыбаки кучею зря не собираются. Значит, ловят. Устремились туда.

Слишком поздно отец девочки понял, что это вовсе не рыбалка, совсем иное. Хотя по-рыбачьи, на бечеве - "урезе" - в четыре руки тянули из-подо льда тяжелое.

Девочка вышла из машины и, обомлев, глядела. На белом заснеженном льду лежала большая голова старухиной коровы Мани, приметная белым пятном на лбу. Рогатая, с прикушенным языком. Это было неестественно и страшно: белый снег и голова словно живая, глаза глядят. Рядом валялась коровья шкура и ни на что не похожий, но все же теленок в коричневой шерсти. Плоский, словно спущенный шарик, а значит, совсем неживой.

А в большой черной квадратной проруби, влекомая бечевою из-подо льда, с шумом выплеснулась голова человечья: мальчишеское лицо, омытое, без крови и грязи, синие глаза, светлые волосы мокрыми прядями. А в глазах - изумленье впервые увидевшего белый свет и людей. Через сведенные холодом синие губы пробилось тонкое: "Ма-а-а..."

"Му-у-у..." - послышалось девочке, и она бросилась на помощь.

- Теленок!! - кричала она. - Теленок!! - падая на колени возле черной воды и обхватывая руками мокрую, но живую голову.

Девочку подхватил на руки отец. Потом, в машине, лежа на сиденье, она стала плакать. Плакала и пыталась подняться, увидеть, что там, за машинным стеклом, на льду, возле проруби.

Нашатырь из аптечки, горячий чай, отцовские руки, его лицо рядом, его голос... И девочка ожила, спросила: "Его спасли? Ну, тогда поедем отсюда... Скорее!.. Поедем домой. Домой поедем".

Отец и сам понимал, что нужно уезжать.

Уехали, оставляя позади развязку этого зимнего, короткого, еще не прошедшего дня, где от берега, на выручку своим, спешили старый Репа и дочь его, гнали скотину. Но этого уже не видели ни отец, ни дочь.

- Уедем, уедем, уедем... - повторяла девочка. - И больше никогда сюда не приедем... Никогда, никогда, никогда... - Она говорила протяжно, словно бы пела, и глядела вперед, на просторную пустую бель замерзшей и занесенной снегом реки.

- Ты приляг, - попросил отец. - Подреми. Или просто закрой глаза.

Он не понимал, что закрыть глаза - значит снова увидеть страшное.

- Уедем, уедем, уедем... И никогда не приедем.

Так и ехали. Сначала замерзшей рекой. Потом черным, прометенным ветром асфальтом. До самого города, в котором уже зажигались вечерние желтые огни, разноцветные гирлянды сияли в магазинных витринах и дружелюбно помаргивали светофоры, открывая и открывая машинам и людям дорогу к дому.