– Без меня командир быть не может!..

Приблизительно минут через сорок танк пошел вперед быстрее. Когда он был метрах в двадцати от меня, я встряхнул противотанковую гранату и, едва танк приблизился еще метров на десять, выскочил и метнул ее под левую гусеницу. Раздался взрыв, танк с порванной гусеницей развернуло боком ко мне. Севрин подал мне вторую гранату, я швырнул ее, она упала у самого танка, порвала правую гусеницу и ведущие колеса. Это был танк Т-3, средний, германский. Кроме меня по гранате бросили Большаков и Севрин. Но пулеметы танка продолжали бешеную стрельбу. Выглянув, я заметил, что люк танка открыт. Оказывается, в это время двое из экипажа танка пытались удрать. Один из них был убит выстрелом товарища Эхина, охранявшего нас метрах в пятидесяти. В открытый люк я бросил гранату РГД-33, после чего танк замолк и оказался окончательно выведенным из строя. Был я тогда, бросая гранаты, спокойнее, чем сейчас, – таков был азарт!..

В тот момент на расстоянии около ста метров показался большой башенный банк, открывший стрельбу из пулемета по всей местности. Одновременно с правого фланга появился третий танк, средний, который тоже открыл стрельбу и пытался пойти в обход, но, наткнувшись на сырую, топкую местность (около реки Сестры), повернул обратно. По бокам от большого танка двигалась пехота – сорок – пятьдесят человек. Мы открыли огонь из винтовок, а Эхин – из имевшегося у него автомата. Движение врага приостановилось: мы боялись их, а они – нас, не зная, сколько нас здесь. Я тут же уполз к своим: нас набралось примерно человек сорок, так как с нами было человек пятнадцать примкнувших, из тех, что отступали и встретились с нами.

Противник остановился. Танк повел огонь из башни, а пехота – из винтовок. Но огонь противника не приносил нам ущерба, наша позиция на скате высотки оказалась удачной. В перестрелке мы провели более двух часов. Танк стал бить шрапнелью. Разрывы приходились у нас над головой. С правого и левого флангов у нас не было никого. И я, зная, что позади имеется место, где танки могут пройти только по двум дорогам, ибо кругом вода, решил отвести отряд. Вывел его в район Ржавой канавки, немедленно окопался и приготовился встретить врага.

Через несколько часов я был вызван к заместителю командующего 23-й армией полковнику Андрееву, который сообщил, что нашему отряду А. А. Жданов объявил благодарность и приказал держать занимаемый рубеж.

Здесь мы были шесть суток. Несмотря на то что противник вел бешеный пулеметный и минометный обстрел, за все шесть суток мы потеряли только одного человека убитым, а раненых не было вовсе. Весь мой отряд состоял из тридцати трех человек.

Это были дождливые дни. Глина размякла. Партизаны без отдыха несли дежурство, занимали большой участок. И еще выделяли для наблюдения за дорогами (справа и слева от нас) людей, из тех, кого останавливали, – разрозненных, бегущих с Карельского перешейка красноармейцев. Они были деморализованы и, несмотря на наше влияние, во время минометных обстрелов начинали бегать с места на место, и потому среди них каждый день бывало по пять-шесть убитых.

В ночь на 7 сентября я получил приказ сдать участок кадровой части, а самому с отрядом идти на отдых. Через несколько дней мой отряд был влит в 120-й истребительный батальон и зачислен в нем отдельным взводом».

ПОДХОДИТ МОРСКАЯ ПЕХОТА

И еще два небольших рассказа о тех же днях. В Каменке, под Белоостровом, в октябре 1941 года я познакомился с главстаршиною флота, маленьким, быстрым в движениях, вспыльчивым и горячим Леонидом Яковлевичем Захариковым, которого бойцы морской пехоты называли истребителем «кукушек»: он был одним из зачинателей снайперского движения на Ленинградском фронте. Вот запись, сделанная мною тогда в отдельном особом батальоне морской пехоты.

…В последний день августа Захариков – секретарь комсомольской организации своей гидроавиационной части, находившейся в то время в Ораниенбауме, явился по срочному вызову к комиссару части.

Тот:

«На фронт хочешь?»

Захариков отвечает:

«Ясно, не в бабки пришел играть!»

Комиссар сказал, что надо в эту же ночь явиться в Адмиралтейство, к начальнику политотдела, и объяснил: формируется батальон морской пехоты, чтоб закрыть собой грозящее прорывом в Ленинград пустое пространство.

«Не струсишь?»

«Нет!..»

– И пошло! – рассказывает мне Захариков. – И вот уже едем на фронт. Гранаты, винтовки!.. И впервые я попал под обстрел минометов под Курортом. Впечатление неважное. Вот сейчас для меня мина – плевать! А тогда – как дунули бежать! И по всей вероятности, среди нас была какая-то одна сволочь: где ни остановимся – выстрел, и тут же падает мина. Мы еще плохо тогда знали наших людей, попали к нам и случайные… Но тут нам прямо приказали: «Вы будете идти по ближнему пути, по опасному, и соберите все ваше мужество!» И мы действительно собрали его, и пошло у нас все как надо…

Тут были до восьмого сентября в активной обороне. Восьмого переброшены на белоостровский участок. Шли болотом всю ночь, по пояс в воде, таща на себе все имущество, минометы, патроны. Сразу же влезли в воду чуть не по горло. Шли под огнем пулеметов и «кукушек» с линии железной дороги. В начале пути переходили мост в ста метрах от врага. Сначала через мост перебежала небольшая группа, пять-шесть человек, а остальные переползали по одному. Затем опять погружались в болото, двигались в нем длинной цепью – пять метров человек от человека. Команды передавались шепотом по цепи, но хлюпанье было зверское. Не потеряли в этом переходе ни одного бойца. К утру девятого пришли на белоостровский участок, заняли оборону на его правом фланге…

ОТ ТЕРИОК ДО КАМЕНКИ

На передовых позициях батальона морской пехоты я познакомился с каштановолосой, голубоглазой медсестрой Валей Потаповой (женой разведчика младшего лейтенанта Иониди) и ее подругой Аней Дунаевой. Одетые в ватные телогрейки, обе они носили косички, были смешливыми и веселыми, и никто из нас, конечно, не думал о том, что Аня вскоре будет убита прямым попаданием снаряда.

– …Жили мы в Териоках, – рассказала мне, не обращая внимания на разрывы падавших поблизости мин, Валя Потапова, – я работала в горкоме комсомола техсекретарем, Аня – в горсовете, статистиком нархозучета. Двадцатого августа началась эвакуация. А мы обе хотели на фронт. Еще раньше у нас организовался истребительный отряд; тот отряд тридцать первого августа выступил на Пухтолову гору, где финны высадили десант. Нас, девушек, было десять, с одними санитарными сумками «на вооружении». Кстати, и в отряде, состоявшем из ста сорока человек, вооружение было, мягко выражаясь, сборное, но все-таки три пулемета и несколько десятков винтовок было. Пухтолову гору мы знали потому, что там устраивались лыжные кроссы. Где именно финны, сколько их – никто из нас точно не знал, а их оказалось много, и нам пришлось отступить. Я, Аня и еще одна девушка, Леля Яхницына, пошли вперед под огнем, потому что не понимали, что такое страх, и заблудились. Слышим разговор финских офицеров, сидим под горой в канаве. Мне смешно: алялякают. Яхницына мне:

«Если ты смеяться будешь, застрелю!»

Двое наших бойцов подползли, и с ними мы, рыща по лесу, нашли своих, перевязали двоих раненых, понесли.

Вышли все мы с Пухтоловой горы к Териокам, смотрим – Териоки горят. Послали разведку – город пуст. Пошли по улицам – дома горят наши, некоторые взорваны. Улицы узкие, волосы разлетаются от жары. Обидно смотреть вокруг. Хлебозавод за нами рухнул, здание горкома партии сгорело – все дома родные, близкие…

Ночью с истребительным отрядом мы вышли на шоссейную дорогу – и к Сестрорецку. Остановили какую-то машину, посадили раненых с одной дружинницей. Сами шли до Куоккалы. Здесь встретили две машины – они ехали за оборудованием типографии, но было уже поздно, там все сгорело. На этих машинах мы доехали до Сестрорецка, дальше дошли пешком, разместились в школе.

Часов в двенадцать – только получили распоряжение отдыхать весь день – боевая тревога. Оказывается, три-четыре финских танка прорвались на Сестрорецк. Истребительный отряд Осовского пошел на танки, сам Осовский взорвал головную танкетку и остановил большой танк. И мы, основная часть отряда, с другой стороны напали на танки; они увидели нас, повернули, ушли обратно.