— Документ возьмите на память о своей первой большой профессиональной ошибке. Когда следователь признает себя бессильным, он уже не страшен для врага. Дело остается открытым!

— Но позвольте, товарищ прокурор, стоит ли над какой-то контрой... Я думаю, что можно...

— Очень хорошо, молодой человек, что вы все-таки думаете, было бы куда лучше, если бы вы еще думали правильно. Ваши доказательства никак меня не убеждают. Не соглашаюсь с вами, батенька, как хотите, не соглашаюсь. Да в конце концов это просто недальновидно. Разве нас интересует гайдамак Деркач? Подумайте только, кто из честных людей стал бы скрываться, обезвредив врага. А имени убийцы ни вы, ни я не знаем. Значит, убийца скрывается. Почему?.. А может быть, это дело рук бывших сообщников Деркача, живущих с нами рядом, но о прошлом которых мы не знаем? Подумайте, подумайте.

И он сунул оторопевшему юноше костлявую ладонь.

«Наверно, тот сообщник Деркача и рассчитывал на такие выводы, какие сделал я, — подумал следователь. — Нет, не выйдет! Все равно, гад, я тебя найду. Пусть даже через полстолетия, а от тебя не отстану».

С тех пор прошло девять лет. Молодой следователь успел стать опытным специалистом и работал уже несколько лет в НКВД, но поединок с невидимым врагом продолжался, надпись на титульном листе папки в ледериновой обложке словно предостерегала: «Дело не закончено...»

...Капитан задумчиво просмотрел последние страницы. Война прервала его напряженную работу. Неужели навсегда так и останется тайной для людей, кто же эти сообщники, убившие Деркача?..

В коридоре раздались громкие шаги, капитан, наверное, не слышал их. Очнулся он, когда пепел выпорхнул легкой стайкой из глубокого отверстия печки и у двери кто-то окликнул:

— Товарищ Гриценко!

— Сейчас идем. Сейчас. Захватите с собой и эту папку.

— Товарищ капитан, в камере осталось двое арестованных. Эвакуировать их мы уже не сможем.

— Арестованные?..

Капитан Гриценко приподнялся, взглянул на стройного лейтенанта в длинной шинели.

— Веди сюда, — приказал он.

Потом подошел к открытому окну. Со второго этажа посмотрел на город, раскинувшийся внизу. Каким неузнаваемым стал он за эти дни. С тех пор как немецкие танковые части прорвали где-то на севере, за Днепром, нашу оборону и совсем неожиданно появились в районе Черногорска, город превратился в настоящий улей. Сотни подвод с беженцами, автомашины с оборудованием, воинские части днем и ночью катались неудержимым потоком на восток.

Одна из дивизий Пятой армии пробила «коридор» в железных клещах Клейста и Гудериана и отчаянно удерживала его, чтобы дать возможность своим войскам выйти из окружения. Но с каждым часом положение усложнялось. Третий день не прекращались танковые атаки врага, над советскими позициями то и дело появлялись фашистские бомбардировщики...

Прислушиваясь к напряженному гулу боя, Гриценко подумал: «Хоть бы не сомкнули кольцо, пока не стемнеет!»

Скоро лейтенант ввел в комнату арестованных. Высокий, сутуловатый, с хорошо заметной лысиной человек лет сорока подошел почти к самому окну. Уставился на Гриценко безразличными, мутными, как папиросный дым, неподвижными глазами, покорно ожидая, что ему скажут.

Это был бухгалтер Трофим Трикоз. На нем — длинная полотняная сорочка и коричневые штаны, заправленные в сапоги.

Второй арестованный — молодой парень, с взлохмаченной черной шевелюрой, остановился у двери и с какой-то особой сосредоточенностью смотрел на свои стоптанные башмаки.

— Слушайте, — обратился к ним Гриценко, — вас следовало бы наказать, во сейчас не время вдаваться в подробности содеянных вами преступлений. Отпускаю вас на волю. Надеюсь, что в тяжелые для Родины дни вы поймете свою вину и найдете место в борьбе.

— Конечно, конечно, — растягивая в постной улыбке губы, загнусавил Трикоз. — Вы не сумлевайтесь, гражданин начальник, свое место мы найдем...

— А ты что скажешь, Ивченко? — обратился капитан к чернявому парню.

— Вам виднее, начальник, — глухим, надтреснутым голосом пробубнил парень, неотрывно глядя на свои стоптанные башмаки. — А за мое место в жизни можете не волноваться.

— Ну, добро! Идите!

Лейтенант уступил дорогу, и арестованные быстро застучали каблуками по коридору. Гриценко еще раз проверил столы, шкафы и оставил комнату. Когда шли по темному коридору, лейтенант мимоходом обронил:

— А все-таки зря выпустили того, черноволосого...

Перешагнул Ивченко порог тюрьмы и остановился, оглушенный уличным гомоном. Вокруг, как черные привидения, к самому небу поднимаются столбы дыма, громоздятся руины... Смотрит Петро на все это хмурясь, исподлобья, а лицо словно из глины слеплено — ни печали на нем, ни веселья. Видно, не принесла ему воля большой радости, хотя и пришла она так неожиданно. Зато напарник Петра сиял от счастья.

— Вот она, воля наша... — довольно потирал он руки. Потом, обернувшись к парню, восхищенно воскликнул: — А ты, брат, здорово горячий! Ну, как бритвой ему отрезал. Ай-ай-ай!

— Чего же мне с ним деликатничать? Что думал, то и сказал.

— Оно-то, конечно, так... Только давай сматываться отсюда побыстрее... Как бы чекисты не раздумали.

Они побежали вдоль забора, свернули в глухой переулок. Когда вышли на стык улиц, Петро хотел было повернуть вниз, на Беевку, но Трикоз схватил его за рукав:

— Сегодня я тебя никуда не отпущу. Ради такого дела не мешает и по чарке...

Парень на миг остановился как вкопанный, потом решительно зашагал за Трикозом. И, наверное, не пожалел потом: сроду не ел он таких лакомств, какими угощала их жена бухгалтера Марфа.

Хозяин дома оказался довольно любезным. Он все время подливал Петру сивухи и предлагал выпить то за счастливый день, то за светлое будущее, то за здоровье «ослободителей». И парень пил, пока не расплылось все вокруг в мутном тумане. Тогда Трикоз взял гостя под руку и вывел на свежий воздух, в сени. Потом о чем-то рассказывал шепотом, что-то обещал, однако слова бухгалтера отскакивали от Петра, словно горох от стенки. Парень соглашался со всем, совершенно не понимая, что от него хотят.

— Э-э, да что с тобой гутарить, — наконец снисходительно махнул рукой Трикоз. — Все равно ничего не понимаешь — пьяный как чоп[2]. Иди лучше спать. Только помни, что я тебе сказал, Петро: никому ни слова! Прикуси язык. Человек нынче — зверь, человеку не доверяй, а будешь меня держаться... Короче, вижу, ты хлопец путевый, и в люди тебя выведу. Скоро, брат, скоро и на нашей улице ударят в бубен.

Он легонько толкнул Ивченко в спину. Мелкий осенний дождь пшеном сыпанул в разгоряченное лицо, обдал приятной прохладой. Петро ступил в лужу, натекшую под стрехой[3], и покачнулся...

— Смотри же, парень, держись меня, иначе пропадешь, как муха в кипятке... — донеслось до его затуманенного сознания.

Ивченко что-то пролепетал в ответ и поплелся к воротам. Нащупал скобу, открыл калитку. Раздался лай рассвирепевшего пса, и снова все утихло.

Под монотонный шорох дождя Петр шагнул за ворота. Куда же идти? Где же та дорога, о которой говорил Трикоз? Город утонул в непроглядном мраке. Ни огонька, ни голоса. Только дождь шумит нудно и тоскливо, да откуда-то издалека чуть доносятся раскаты частой стрельбы. В такое глухое и тревожное время, наверное, один он остался на распутье. Попробуй найди теперь свою дорогу! Были бы рядом друзья, спросил бы, посоветовался, куда свернуть — направо или налево. «Интересно, где сейчас Анюта?» И вдруг, будто в зеркале, Петро увидел смуглое девичье лицо. Черные лучистые глаза искрятся растопленным серебром, задорно надуты алые, почти детские губы. «Где ты, Анюта? Вспоминаешь ли обо мне?»

Тоскливо, неспокойно на душе у парня. Сердито тряхнув головой, он бредет по улице, нелегко ему удержаться на скользкой дороге, поэтому рукой все время судорожно хватается за заборы.