Калликрат. Сделайте же, чего не сделали они: объясните мне относительно души то, что не объяснил Аристотель.

Эвгемер. Я сейчас вам скажу, что он говорил, не вдаваясь в разъяснение его слов; скажу вам также, что вы меня не поймете, ибо я не могу здесь понять самого себя:

"Душа — это нечто легчайшее; сама по себе она не движется, ее движут объекты. Она — не гармония, как это предполагали многие другие, ибо она постоянно испытывает несогласие противоположных чувств. Она не рассеяна повсюду, потому что мир полон неодушевленных вещей. Она — энтелехия, включающая в себя принцип действия, имеющая в потенции жизнь. Душа — то, что способствует нашей жизни, чувствованию и мышлению".

Калликрат. Признаюсь, если я встречу на своем пути после этой беседы одинокую душу, я не смогу ее распознать. Увы! Чему может меня научить греческая душа с ее непостижимыми тонкостями? Я скорее бы предпочел просветиться у тех философов-варваров, о которых вы мне говорили. Не будете ли вы столь любезны и не познакомите ли меня с мудростью гуннов, готов и кельтов?

Эвгемер. Я постараюсь вам объяснить то немногое, что я здесь знаю.

Эвгемер. Поскольку вы именуете варварами всех тех, кто жил не в Афинах, Коринфе и Сиракузах, я хочу повторить вам: среди этих варваров есть гении, коих ни один грек пока не в состоянии понять и к кому мы все должны были бы пойти в обучение.

Первый, о котором я вам поведаю, — то ли гунн, то ли сармат — жил среди киммерийцев, на северо-западе Рифейских гор; звался он Перконик.[5] Человек этот разгадал истинную систему мира и дал тому доказательства, в то время как халдеи только смутно усматривали некую несовершенную идею.

Эта истинная система состоит в том, что все мы, сколько нас есть, когда говорим, что Солнце встает и садится, что наша маленькая Земля является центром Вселенной, что все планеты и неподвижные звезды, а также все небеса вращаются вокруг нашего бренного обиталища, — мы не понимаем ни слова из того, что произносим. В самом деле, какая существует вероятность того, что это множество звезд, удаленных от нас на миллионы миллиардов стадий и во много миллиардов раз больших, чем Земля, были созданы лишь затем, чтобы услаждать наш взор в течение ночи, чтобы они в необъятном просторе ежедневно колебались вокруг нас в двадцатичетырехчасовом танце лишь для нашей забавы?! Эта смехотворная химера основана на двух недостатках человеческой природы, которые ни один греческий философ не умел исцелить, — на слабости наших маленьких глаз и на нашем раздутом тщеславии: мы потому полагаем, будто звезды и наше Солнце движутся, что у нас плохое зрение; и мы верим, что все это создано для нас, ибо мы очень тщеславны.

Наш сармат Перконик утвердил свою систему до того, как опубликовал ее в письменном виде. Он пренебрег ненавистью друидов, утверждавших, что эта истина наносит огромный вред ветви дуба. Истинные ученые сделали ему возражение, которое могло бы смутить человека менее убежденного и твердого, чем он. Он утверждал, что Земля и планеты совершают свои периодические кругообороты вокруг Солнца за различное время. "Все мы — Венера, Меркурий и сама Земля — движемся вокруг Солнца по своей орбите" — заявлял он. "Если бы это было так, — отвечали ему эти ученые — Венера и Меркурий должны были бы являть нам фазы, подобные лунным". — "Так оно и есть, — отвечал сармат, — и вы увидите это, когда ваше зрение станет лучше".

Он умер, не сумев дать им новое зрение, в котором они так нуждались.

Еще более великий человек, по имени Лейлига,[6] рожденный среди этрусков, наших соседей, изобрел это зрение, коему предстояло просветить всю Землю. Варвар этот, более утонченный, искусный и больший философ, чем все греки, вместе взятые, по одному только услышанному им простому рассказу о проделке мальчишек придумал обточить и расположить кристаллы таким образом, что с их помощью можно было увидеть новое небо: он доказал взору то, о чем так правильно догадался сармат. Венера обнаружила те же фазы, что и Луна; и если Меркурий не явил того же самого, то лишь потому, что он слишком сильно освещается солнечными лучами.

Наш этруск сделал более того: он открыл новые планеты. Он увидел и показал другим, что это Солнце, о котором говорили, будто оно поднимается с ложа, как супруг и как исполин, дабы следовать своим путем, на самом деле не двигается с места и вращается вокруг своей оси в течение двадцати пяти с половиной наших дней, как мы вращаемся в течение двадцати четырех часов. Люди были удивлены тем, что узнали на Западе тайну творения, никому не ведомую на Востоке. Друиды[7] восстали против моего этруска даже сильнее, чем против сармата: еще немного, и они заставили бы его проглотить цикуту, приправленную беленой, как эти афинские безумцы поступили с Сократом.

Калликрат. Все, что вы мне сейчас говорите, буквально поражает меня восхищением. Почему вы не рассказали мне этого раньше?

Эвгемер. Но вы меня о том не просили. Вы толковали со мной лишь о греках.

Калликрат. Больше я с вами не буду о них говорить. А в этой Этрурии, имеющей столь великих философов, есть и поэты?

Эвгемер. Там есть поэты, которых я считал бы намного выше Гомера, если бы Гомер не опередил их на несколько столетий: ведь быть первым — уже большая заслуга.

Калликрат. А не скажете ли вы мне, почему эти ваши мерзкие друиды подобным образом преследовали Лейлигу, высокочтимого мудреца Этрурии?

Эвгемер. Да потому, что они прочли, уж не знаю в какой книге Геродота, что в Египте Солнце дважды изменяло свой путь: ведь если оно действительно его изменяло, значит, движется оно, а не Земля. Однако истинная причина их гнева — ревность.

Калликрат. Ревность! Но к чему?

Эвгемер. Они претендуют на то, что право учить людей принадлежит только друидам, а Лейлига учил их, не будучи таковым, — это его непростительная вина. Ярость друидов достигла предела, когда истины, объявленные великим Лейлигой, были наглядно доказаны в соседней республике.[8]

Калликрат. Как! Это произошло в Римской республике? Мне представляется, что до сих пор она не слишком могла похвалиться физическими исследованиями.

Эвгемер. Нет, это произошло совсем в иной республике. Страна, о которой я вам говорю, расположена между Иллирией и Италией. Она совсем не похожа на Рим, наоборот, в ней часто происходит нечто противоположное, особенно в методе мышления. Римская республика считается захватчицей, а Иллирийская вовсе не желает стать объектом нашествия. Особенно характерна для Рима одна странная мания: он хочет, чтобы весь мир думал, как он. Иллирийская же республика в деле мышления советуется лишь со своим разумом. Лейлига имел удовольствие продемонстрировать мудрецам этого государства все искусное строение неба. Он стал толмачом бога перед лицом самых уважаемых людей мира. Сцена эта разыгралась на площадке башни, царящей над Адриатическим морем.[9] То был прекраснейший из когда-либо дававшихся спектаклей. В нем представляли природу. Лейлига изображал Землю; глава республики, Сагредо, играл роль Солнца. Другие были Венерой, Меркурием и Луной: им велели маршировать с факелами в том порядке, в каком эти светила вращаются в небе.

Как поступают тогда друиды? Они осуждают старого философа на покаянный пост, сажают его на хлеб и воду и заставляют каждодневно читать вслух несколько строк, чтению которых обучают детей, — так он должен был искупить доказанные им истины.

Калликрат. Афинская цикута горька. В каждой стране есть свои друиды. А этрусские друиды раскаялись ли так, как их афинские собратья?

Эвгемер. Да. Теперь они краснеют, когда им говорят, будто Солнце не движется, и разрешают предполагать, что оно является центром мира планет — при условии, если эту истину не относят к разряду фактов. Если вы станете утверждать, что Солнце всегда остается там, куда его поместил бог, вы надолго будете посажены на хлеб и воду, после чего вас вынудят громогласно заявить, что вы — богохульник.