Словом, случилось так, что бабушка встречала меня с армейским отцовским ремнем, подружки, как героиню, а мальчишки — свистом, но завистливым.

И весь этот приморский нервозно-радостный бедлам с бухающим оркестром потрясли мое воображение. Разумеется, оркестр встречал очередную московскую делегацию, но его торжественно-фальшивые звуки достались и мне, дивноморскому огарочку.

И я, находясь в эпицентре всеобщего внимания, пусть и частично фальшивого, неожиданно ощутила себя легкой и воздушной. Возникло впечатление, что я заглотила цветную карамельку и она, растворившись, затопила всю мою душу. И было этой душе — сладко-сладко. Чудесно-чудесно. Волшебно-волшебно.

Боже, какое это было чувство — миг сладкой победы! И мне даже показалось, что я таки доплыла до ленточки горизонта. И поэтому шла по трапу, как молоденькая богиня, вышедшая из пены.

Офицерский ремень привел меня в чувство — бабушка была женщиной решительной и без романтических затей. Правда, было не настолько больно, сколько обидно.

— Ишь, принцесса! — кричала бабушка. — Выпорю, как сидорову козу!

Я бы удалилась коронованной особой, да ремень свистел в горячем воздухе не шутя, и я предпочитала улепетывать от него понятно в каком качестве. То есть разница между первым званием и вторым была самая наименьшая. И эту аксиому я проверила личным подростковым местом, которым чаще думала, чем сидела.

— Так, Маша, — сказала вечером мама. — Мы хотели взять тебя в Геленджик, но будешь наказана.

— Па-а-а, — заныла я, обращаясь к последнему своему заступнику. — Я больше не буду-у-у.

— Мария? — разводил отец руками. — Тут я бессильный.

Бессильный? Этому я не могла верить. Почему красивый и мужественный офицер ВМФ, будто сошедший с рекламного плаката, не может проявить силу. И к кому — хрупкой, как ракушечка, маме, правда, с твердым именем Виктория? Я, маленькая дурочка, не понимала, что порой умная женщина, может подчинить своей твердой воли полки, состоящие из таких гвардейцев, как мой отец.

Городок же с наждачным названием Геленджик был для нас, дивноморских, неким удивительным местечком, где осуществлялись все детские мечты. Там был парк с шумными и веселыми аттракционами, там, на площади, цвел куполом цирк-шапито, там, на море, были красивые скалы, называемые Парус, мимо которых ходили многопалубные лайнеры, удаляющие в сапфировую дымку неведомого и магического мира.

Поездка в Геленджик считалась подарком судьбы, и тот, кто возвращался оттуда, на время становился героем, побывавшим в новой вселенной.

Поэтому решение мамы… как будто булавкой пробила праздничный шар, где находилась моя душа. Я искренне разревелась, хотя была надежда, что слезы подвинут отца на подвиг. Тщетно! Хлебал кислые щи и улыбался мне, как Буратино Мальвине во время урока правописания.

Тогда я топнула ногой и кинулась в комнату вся в слезах и горе. И горе то было огромно и безутешно. Казалось, что весь мир покрылся черным мраком, и жить в такой дегтярной среде нет смысла. Нет смысла!

Вот умру назло всем, будете знать, твердила я с оскорбленной горячностью, не понимая, что беда моя светла и чиста, как морская утренняя пена.

И уснула незаметно для себя, и сон без сновидений смыл с души горечь обиды, и наступившее утро вернуло все на свои места: море, солнце, маму, которая простила меня, бабушку, пропахшую блинами, отца, бравого и решительного:

— Мы тут посоветовались с товарищами, — сообщил он, подмигивая, — и решили…

— Ур-р-ра! — кричала я. — В Геленджик! В Геленджик!

— Но с одним условием, — выступила мама. — Никаких морей. Неделю!

— Пожалуйста, — я была готова на все.

— И кашу манную есть.

— Пожалуйста.

— И слушать бабушку!

— Пожалуйста!

После чего кубарем скатилась с лестницы и выпала в наш дворик, залитый утренним солнцем, как сковорода подсолнечным маслом. Я любила его. Двор состоял из разных домов и домиков, соединенных друг с другом по кругу и с одним выходом, защищенным чугунными вратами с вензелем «1888 г.». В глубине находились сараюшки и пристроечки, обожаемые местечки для нас: там мы играли в больницу, в пятнашки, в полеты на аэроплане и так далее.

Под старой абрикосиной стояла длинная лавочка, на коей сиживали с полудня до вечера бабули, после, чуть ли не всю ночь, колобродила молодежь: бренчали на гитарах, цедили местное винцо, смолили папироски и рассказывали всякие небылицы. Шестнадцатилетние девчонки и пацаны казались нам очень взрослыми, и мы ходили кругами, пытаясь обмануть время. Мамы нас гоняли от лавочки, утверждая, что мы ещё на ней насидимся.

Словом, двор жил своей жизнью, и эта жизнь казалась мне жизнью на солнечной стороне. Время испорченных людей и плохих обстоятельств ещё не пришло, и поэтому чувствовала себя в гармонии со всем миром. Правда, иногда странные люди без лиц приходили во сне, но быстро забывались.

Утренний дворик был пуст, только сапожник дядя Сеня, сидя на низеньком табурете, вытукивал молоточком по старой обувки, надетой на металлическую «ногу».

— А я еду в Геленджик, — сообщила с видом победительницы.

— Дело доброе, — отвечал сапожник. — А лучше в Париж. Знаешь, где Париж?

— Знаю, — отвечала. — Мы в школе проходили. Там башня… Эхливая.

— Эфилевая, — поправил дядя Сеня. — Учись лучше и… в Париж.

— Не. Геленджик лучше, — говорила глупенькая патриотка в моем лице.

Сапожник усмехался в рыжеватые усы, ишь ты, задрыга какая, и ловко забивал в пометки гвоздички, похожие на маленьких стальных солдатиков.

Потом мое внимание привлекли появившиеся братья Крюковы — они были близняшками и все их путали: где Саша? где Паша? Лобастенькие, с выбеленными чубчиками, коренастенькие и смугленькие от загара, они всегда держались вместе. И считались малолетними хулиганами. Я держала с ними нейтралитет, хотя иногда хотелось дернуть Сашу-Пашу за их чубчики. Зачем? А вот хотелось и… все!

— Привет, — сказала им. — А я еду в Геленджик.

— Ну и что? — спросил то ли Саша, то ли Паша.

— А ничего, — выставила ногу в новых сандалетах. — Буду летать на «американских горках», смотреть клоунов в цирке и кататься на большом корабле. Вот!

— Ну и катайся, — равнодушно проговорил то ли Паша, то ли Саша. — А мы пойдем бычков ловить.

«Бычков ловить» — и это вместо того, что восхититься моими будущими праздничными радостями! Безразличие близняшек меня задевает и так, что я не выдерживаю и резким движением рву их чубчики, как траву.

Сказать, что Сашу-Пашу хватил столбняк, значит, ничего не сказать. От боли они сморщились, уставившись на мои руки, где топорщились белесые волосики. Я тоже с изумлением глазела на трофей, не осознавая до конца, что нарушила нейтралитет. И теперь братья имеют полное моральное право лупить меня при каждом удобном случае.

Взвизгнув от этой мысли, я зашлепала к подъезду, меся утренний воздух голоногими коленками, испорченными царапинами и ссадинами. Для своих десяти лет я была такая длинноногая, что мне не составила большого труда достичь спасительной двери.

Братья исподлобья смотрели на меня, нисходя с места. Кажется, они так и не осмыслили толком, что были крайне оскорблены.

Потом переглянулись, прислюнявили драные свои чубчики… и ушли ловить бычков. И я поняла, что отныне мне лучше не попадаться на их пути, это я о близняшках. А вот что делать с трофеем? Хотела выбросить на ветер, да заметила в воротах Верку Солодко с бидончиком. Пока я рвала чужие чубчики, она сходила к магазину, где стояла бочка с молоком, и теперь возвращалась, не ведая о последних событиях.

— Врешь! — не поверила.

— Вот, — показала белесые волосы.

— Теперь они тебе поддадут, — почему-то не без зависти проговорила подружка.

— Я бегаю хорошо, — посчитала нужным сообщить.

— Надо закопать, — решительно проговорила Верка, — это, — брезгливо сморщилась.

— Зачем?

— Чтобы Сашка-Пашка к тебе не лезли. Меня бабушка учила, как отвадить кавалеров, — по-взрослому смотрела.