Была уже зима, когда я пришла в себя. Стояли сильные морозы. В больнице, где было печное отопление, не хватало дров, и родители каждый день приносили несколько поленьев, чтобы подтапливали мою палату. Есть грубую пищу мне не разрешали, требовались белые сухари, масло, соки. Но где все это взять, когда действует строгая карточная система, а на рынке цены такие, что купить ничего нельзя? Подобную роскошь могли себе позволить лишь спекулянты. Их во время войны появилось немало. Можно было выменять продукты на драгоценности, на какие-то очень хорошие вещи. Но в нашей семье такого отродясь не водилось. Выход нашел отец: собрал более или менее приличные вещи (ковер, свой новый коверкотовый костюм, хромовые сапоги и что-то еще) и поехал по деревням. Привез мешок яблок, немного белой муки и чуть-чуть сливочного масла. Теперь почти каждый день мама или папа приносили мне белые сухарики, сок, яички. Понемножку я начала поправляться.

Однажды стук в окно раздался во внеурочное время. Я выглянула и увидела под окном радостно улыбавшуюся Люсю Малиновскую — лучшую мою подругу. Она что-то говорила, показывала на свою голову. Я ничего не слышала через двойные стекла, не понимала, чего она хочет. Тогда Люся сняла с головы шапку, и я увидела, что она острижена наголо! Как потом выяснилось, сделала она это из солидарности со мной. Чудачка!

Месяца три, кажется, провалялась я в больнице, вышла оттуда такая слабая, что пришлось заново учиться ходить, держась за спинку кровати или стула. Обритая наголо, худющая, еле стоявшая на ногах, я остро испытывала радость: жива! Ходила по комнате, трогала вещи, смотрела в окно и снова радовалась. Радовалась тому, что хожу, вижу, разговариваю, слушаю. Потом начала выходить на улицу. Наступил день, когда я решила пойти в школу, повидать одноклассников. У нас был очень дружный класс, встретили меня радостно, а Люся Малиновская кинулась обниматься. Я от слабости не устояла на ногах, упала и ее за собой потянула. Обе лежали на полу и хохотали, а рядом хохотал весь класс.

Учиться в том году я уже не смогла, ибо безнадежно отстала больше чем на полгода, да и сил пока не было для учебы.

Когда после болезни я начала выходить на улицу, мне показалось, что людей в городе стало значительно больше, чем до моей болезни. Так и было в действительности. В Уральск передислоцировались с запада еще какие-то предприятия, военные училища, постоянно прибывали беженцы. А это все люди, люди, люди…

За годы войны население Уральска возросло примерно на 40 тысяч человек и достигло 100 тысяч.

В 1942 году нашу школу закрыли, в ее здании разместился госпиталь. Ученики разбрелись кто куда: одни перешли в другие школы, многие старшеклассники пошли работать, кто-то вообще уехал из города.

Надо признаться, что я в то время была, что называется, маменькиной дочкой: избалованная, робкая, несамостоятельная, не приспособленная к разного рода житейским трудностям и передрягам. Но в тот момент, когда встал вопрос, что же мне делать, я вдруг четко поняла, что в этой ситуации нельзя ответственность за свою судьбу перекладывать на кого-то другого, что я должна сама принимать решение. И я решила: иду работать на завод.

В это время мне пришла повестка: меня мобилизовали на трудовой фронт, пока — в качестве ученицы школы фабрично-заводского обучения. Да, в годы войны существовала и трудовая мобилизация. Мама пошла со мной на комиссию, предъявила справку о том, что у меня порок сердца, и я получила временную, до полного выздоровления отсрочку. Неловко было уклоняться от призыва, но мне почему-то не хотелось в эту школу, и мамины действия не вызвали у меня протеста. Однако, выйдя из школы, я тут же заявила маме, что болтаться без дела не могу и пойду на военный завод. Мама возражала, потому что сердце-то после перенесенного тифа действительно очень беспокоило меня. Мама предлагали устроить меня куда-нибудь в более спокойное место, на канцелярскую работу. И вот тут я впервые за свои шестнадцать лет сказала свое твердое «нет», заявила, что пойду только на военный завод и обязательно буду осваивать рабочую профессию. Меня отговаривали от этого опрометчивого, по их мнению, шага все родственники, но я настаивала на своем. И настояла.

Пошла на оборонный завод № 231. Меня определили в цех № 8. Встал вопрос о рабочей одежде. В доме ничего подходящего не нашлось, подключились родственники. Тетя Лида (старшая мамина сестра Лидия Ивановна Синодальцева) принесла свое старое пальто, длинноватое, правда, и широковатое, но если подпоясаться ремнем — сойдет. Кто-то подарил красивую шелковую шаль, которая в момент дарения была белой, через несколько дней стала серой и потом уже никогда не имела первоначального цвета, несмотря на все наши усилия. Еще от кого-то достались подшитые, с кожаными заплатками на задниках, валенки. Нашлись у родственников лишние шапка и варежки.

Выглядела я, мягко говоря, неважно, но тогда на заводе мало кто выглядел лучше, да и внимания на это не обращали. Нас волновали другие проблемы.

И вот наступил мой первый рабочий день. В проходной предъявляю пропуск, иду по территории, нахожу свой цех, еще раз предъявляю пропуск и вхожу. Наш цех размещался в бывших авторемонтных мастерских. То, что я здесь увидела, потрясло меня. Огромный цех, холодные стены, цементный пол. Кое-где виднелись чугунные печки, которые назывались «буржуйками», но они давали мало тепла, поэтому было так холодно, что изо рта шел пар. По всему цеху — станки: токарные, фрезерные, шлифовальные, сверлильные, расточные и еще какие-то. Одни — огромные, длинные, другие — совсем маленькие, настольные. Они стояли очень тесно, видно, руководство цеха стремилось разместить на отведенной площади как можно больше оборудования. Все это крутилось, гудело, скрипело, визжало. Шум стоял невообразимый.

Но самое потрясающее впечатление произвели работавшие здесь люди. Это были главным образом женщины и подростки. Все в зимних пальто, телогрейках или полушубках, в теплых шапках или платках, в валенках. Несмотря на сильный холод, все сосредоточенно работали. И как работали! Обратила внимание на то, что некоторые подростки стоят на каких-то ящиках. Подумала, что это для тепла, но потом поняла, что многие подростки из-за своего маленького роста без этих ящиков просто не смогли бы управлять станками. Неудивительно, ведь некоторым мальчишкам и девчонкам было лишь по 13–14 лет.

До сих пор, когда вспоминаю наш цех, видятся мне длинные сигарообразные корпуса торпед, отполированные до блеска, огромные шары морских мин. И люди — смертельно уставшие от непосильной работы и недосыпания, истощенные, всегда голодные, посиневшие от холода.

Начав работать, узнала, что в цехе всего несколько мужчин, в том числе начальник цеха Иванов и слесарь-инструментальщик Д. Полтев. Вот к этому последнему я и попала в подчинение. Скверный был старикашка, куркуль настоящий, норовил всегда хапнуть побольше, не гнушался и приписками. Но в своем деле — ас, при этом еще и единственный такой специалист. Вот и терпели его.

Меня определили кладовщицей в инструментальную кладовую, одновременно поручили Полтеву обучать меня тому, чем занимался он. А занимался он очень ответственным делом — собирал какие-то узлы для взрывных устройств морских мин и торпед. Многие детали делались им вручную. Я уже не помню названий этих изделий и деталей к ним, но главное, что без них ни один снаряд не мог взорваться.

Рабочее место моего мастера было оборудовано здесь же, в кладовой, где я работала. Это позволяло мне каждую свободную от основной работы минуту использовать с толком, обучаясь полтевскому мастерству. Правда, поначалу свободных минут было мало. Но потом, когда я освоилась с работой и лучше стала управляться с обязанностями кладовщицы, обучение пошло быстрее.

Работа была тяжелая, целый день на ногах. Я выдавала и принимала инструменты: ручные дрели, ножовки, молотки, зубила, сверла, фрезы, керны и прочее. Это сказать легко — выдавала и принимала. На деле же… За каждой единицей инструмента — к стеллажу и обратно, туда и обратно. Не перепутать ячейки и не положить, к примеру, сверло одного диаметра в ячейку, где лежат сверла другого диаметра, иначе потом никогда это сверло не найдешь. А у окна выдачи инструмента — очередь, все требуют быстрее, чтобы времени попусту не терять. И так — с утра до вечера, в течение двенадцати часов (такова была продолжительность рабочего дня).