Затем они беседовали об утраченном звене между обезьяной и человеком.

В некотором смысле, говорил доктор Да Барка, человеческое существо – не продукт совершенствования, а наоборот, результат особого рода болезни. Иначе говоря, мутант, от которого мы с вами произошли, вынужден был встать на ноги вследствие каких-то патологических изменений в организме, каких-то отклонений от нормы. Он был явно неполноценным по сравнению со своими четвероногими предками. А то, что он остался без хвоста и шерсти! С биологической точки зрения это было настоящей катастрофой. Мне кажется, что первый смех на земле – это смех шимпанзе, который увидел рядом с собой homo erectus. Вы только представьте себе картину: непонятное существо стоит на задних лапах – без хвоста и наполовину облысевшее… Тут и впрямь умрешь со смеху!

А я предпочитаю библейские предания любым эволюционным теориям, сказал художник. Если задумать некий идеальный фильм об истории нашего мира, то лучшего сценария, чем Библия, до сих пор написать не удалось.

Нет, сеньоры! Лучший сценарий – тот, которого мы пока не знаем. Неведомая нам поэма о клетке!

Да Барка, а правду ли написали в епископском листке, с усмешкой спросил Касаль [3], будто на одной лекции ты заявил, что человек тоскует по хвосту?

Все засмеялись, и первым засмеялся тот, к кому был обращен вопрос. Ответил он быстро:

Да, правду, и кроме того, я утверждал, что душа находится в щитовидной железе! Но раз уж о том зашла речь, скажу вам еще одну вещь. В клиниках нам попадались такие пациенты, которые, резко встав на ноги, чувствуют тошноту и головокружение; это рудиментарные признаки функционального нарушения, возникшего еще в ту пору, когда человеку пришлось привыкать к вертикальному положению. Ведь на самом-то деле человеку куда удобнее положение горизонтальное. А что касается хвоста, то это некая, скажем так, странность, биологический дефект – то, что человек его лишился или у него остался лишь жалкий обрубок хвоста. Но отсутствие хвоста – фактор, который нельзя не учитывать при попытке объяснить причины появления у людей потребности говорить.

Я вот чего никак не могу понять, сказал художник, как это ты, закоренелый материалист, веришь в неприкаянные души?

Минуточку! Я вовсе не материалист. Это было бы, если угодно, слишком примитивно, это было бы даже оскорбительно с моей стороны по отношению к материи, которая чего только не вытворяет, дабы снова и снова себя же и опровергнуть, одним словом, не дает себе скучать. Я верю в умную реальность, в сверхъестественную, так сказать, среду. Ведь тот мутант, который встал на задние лапы, ответил смехом на смех шимпанзе. Признал справедливость насмешки. Он и сам чувствовал себя ущербным, каким-то ненормальным. И поэтому у него появился инстинкт смерти. Он был разом и животным и растением. У него были корни и не было корней. Именно эта неразбериха, эта необычность породила узел великих событий. Вторую природу. Другую реальность. Как раз то, что доктор Новоа Сантос называл умной реальностью.

Я знал Новоа Сантоса, отозвался Касаль. Я издал одну его работу и могу даже сказать, что мы были друзьями. Это был чудесный человек. Слишком необычный для нашей весьма неблагодарной страны.

Касаль, алькальд города Сантьяго, который прежде редкие свободные часы посвящал изданию книг, немного помолчал и грустно добавил: Бедняки звали его Ново Санто [4]. А вот церковная и университетская публика ненавидела. Был случай, когда он явился в казино и разнес там все к чертовой матери. Потому что в этом самом казино проигрался один мальчишка и покончил с собой из-за долгов. У Новоа была своя идеология, что-то вроде собственного кодекса жизненного поведения: надо быть в меру покладистым и в меру бунтовщиком. Когда он получил кафедру в Мадриде и читал вступительную лекцию, весь амфитеатр, две тысячи человек, слушал его стоя. Ему аплодировали, как артисту, как Карузо. А ведь говорил он о рефлексах организма!

Будучи студентом, я имел счастье побывать на одном его занятии, сказал Да Барка. Мы сопровождали учителя, когда он отправился осматривать одного умирающего старика. Случай был какой-то непонятный. Никто не мог поставить точный диагноз. В больнице для бедных стоял такой холод, что изо рта вместе со словами вылетали облачка пара. И дон Роберто, понятное дело, даже не стал осматривать больного, а только коротко на него глянул и сказал: Этот человек страдает от холода и голода. Дайте ему побольше горячего бульона и накройте двумя одеялами.

А что, доктор, вы и вправду верите в неприкаянные души? – простодушно спросил Домбодан.

Да Барка обвел собравшихся по-театральному пронзительным взглядом.

Да, я верю в неприкаянные души, потому что видел их собственными глазами. И при обстоятельствах не совсем обычных. Еще в студенческие годы однажды ночью я отправился в оссуарий, который находился рядом с кладбищем Бойсака. Мне вскоре предстоял экзамен, и нужна была определенная кость – эсфеноид, очень трудная для изучения. Забавная такая косточка: напоминает летучую мышь с раскрытыми крыльями! И там, уже на месте, я вдруг услышал то, что никак не походило на обычный шум, словно сама тишина пела григорианский гимн. Так вот: прямо перед собой я увидел цепочку огоньков. Это были они – уж простите меня за педантизм и занудство, – крохи эктоплазмы покойных.

Извинялся он напрасно, потому что все отлично поняли, что он имел в виду. Слушали его очень внимательно, хотя у одних глаза выражали полное доверие, у других – явное сомнение.

И что?

А ничего. Я ведь не забыл захватить с собой горсть табака – на случай, если попросят. Но они прошествовали мимо – молчаливые, как мотогонщики.

А куда они пошли? – оробело спросил Дом-бодан.

На сей раз доктор посмотрел на него серьезно, словно хотел предупредить, что в словах его не будет ни капли насмешки.

Туда, где царит Вечное Безразличие, друг мой.

Но потом, заметив растерянность Домбодана, с улыбкой поправился: думаю, на самом деле они отправились в Сан-Андрес-де-Тейшидо, куда спешат после смерти те, кто не побывал там при жизни [5]. Да, скорее всего, они двигались именно туда.

А я вам сейчас расскажу одну историю. Молчание нарушил типограф Мароньо, социалист, которого друзья прозвали О'Бо [6]. И это не сказка. Это случилось на самом деле.

А где случилось?

В Галисии, пояснил О'Бо с нажимом. Где еще такое может случиться?

А!

Так вот. В некоей деревне под названием Ман-доуро жили две сестры. Жили вдвоем, в простом доме, доставшемся им от родителей. Из дома было видно море и много кораблей, которые как раз там меняли курс, поворачивая из Европы в южные моря. Одну сестру звали Жизнь, а другую – Смерть. Они были пригожими девушками, здоровыми и веселыми.

И та, которую звали Смертью, тоже была красивой? – тревожно спросил Домбодан.

Да. И она тоже, но было у нее в лице что-то грубоватое, лошадиное. Однако сестры жили очень дружно, ладили меж собой. Вокруг них вилось много ухажеров, но девушки поклялись друг дружке, что кокетничать с парнями будут сколь душе угодно и даже принимать ухаживания, но навеки останутся вместе, никогда не разлучатся. И клятву свою держали. В праздничные дни сестры вместе ходили на танцы в деревню под названием Донайре, куда стекалась вся окрестная молодежь. Добираться до той деревни им приходилось по низкому заболоченному берегу – то место прозывалось Фронтейрой. Поэтому сестры всю дорогу шли в грубых деревянных башмаках, а нарядные туфельки несли в руках. У Смерти туфельки были белые, а у Жизни – черные.

А не наоборот?

Нет-нет. Я не оговорил. На самом-то деле и все остальные девушки поступали так же, как сестры. Шли в башмаках, а туфли несли с собой, чтобы не запачкались и к танцам оставались чистыми. И бывало, что у дверей стояла чуть не целая сотня пар деревянных башмаков – словно маленькие лодочки на песке. Парни ничего подобного себе, ясное дело, не позволяли. Они добирались туда верхом. И как только подъезжали поближе, заставляли коней выделывать всякие фокусы и фортели, чтобы покрасоваться и произвести впечатление на девушек.