- Это же надо, за какое могучее племя он нас считает, - потерянно прошептал Холлис.

И вновь тишина, слабый переплеск воды, упорное тиканье хронометров. Джексон сидел, скрестив на груди голые руки и прислонясь к переборке каюты. Он пригибал голову, достававшую до самого бимса, и светлая его борода величественно осеняла грудь; он выглядел огромным, бесполезным и размягченным. В атмосфере каюты ощутимо добавилось мрака; воздух в ней медленно, но верно заряжался жестоким холодком беспомощности, безжалостным раздражением, с каким эгоизм отвергает посягательство непостижимой боли. Как быть - мы не знали; мы начали проникаться горьким отвращением к суровой необходимости отделаться от этого человека.

Холлис, сидевший в задумчивости, вдруг издал короткий смешок и пробормотал: "Силу... Защиту... Амулет". Он соскользнул со стола и, не взглянув на нас, вышел из каюты. Это выглядело подлым дезертирством. Мы с Джексоном обменялись негодующими взорами. Слышно было, как Холлис копошится в своей крохотной каюте. Что, решил просто-напросто улечься спать? Караин вздохнул. Положение становилось невыносимым!

Но Холлис вернулся, держа обеими руками небольшой обтянутый кожей сундучок. Осторожно поставив его на стол, он посмотрел на нас и странно замер на полувдохе, как будто по неизвестной нам причине лишился на миг дара речи или испытал по поводу своих действий внезапное сомнение этического свойства. Но секунду спустя дерзкая и непогрешимая мудрость молодости дала ему необходимую отвагу. Отпирая сундучок маленьким ключиком, он скомандовал:

- А ну-ка примите самый наиторжественный вид!

Однако вид у нас, судя по всему, был удивленный и глупый, не более того; он зыркнул на нас через плечо и сердито сказал:

- По-вашему, я шутки шучу? Я правда намерен ему помочь. Сделайте серьезные лица, черт вас дери!.. Неужели трудно маленько приврать... ради друга?

Караин, казалось, не обращал на нас никакого внимания, но, когда Холлис откинул крышку, его взгляд метнулся к сундучку - как и наши взгляды. Простеганный рдяный атлас, которым он был обит изнутри, загорелся в угрюмом сумраке каюты пиршественным огнем; воистину то была пища для очей восхитительный цвет!

VI

Холлис, улыбаясь, заглянул в сундучок. Некоторое время назад он совершил бросок на родину через Суэцкий канал. Он был в отлучке полгода и едва успел вернуться к последнему плаванию. Сундучка мы раньше не видели. Его руки медлили над ним; в его голосе зазвучала ирония, даже сарказм, но лицо Холлиса вдруг стало таким серьезным, словно он произносил над содержимым сундучка всесильное заклинание.

- Каждого из нас, - произнес он с паузами, в которых было едва ли не больше едкости, чем в самих словах, - каждого из нас, не правда ли, преследовал тот или иной женский образ... А... что до друзей... от которых по пути приходилось избавляться... спросите лучше себя сами...

Он умолк. Караин смотрел во все глаза. Наверху, под самой палубой, что-то глухо громыхнуло. Джексон возмутился:

- Не будь таким мерзким циником.

- Ну, ты-то у нас невинная душа, - печально отозвался Холлис. - Ничего, поймешь еще, что к чему... Так или иначе этот малаец - наш друг...

Он несколько раз задумчиво повторил: "Друг... Малаец... Друг... Малаец", словно сравнивая эти слова на вес; затем заговорил живее:

- Таких поискать - джентльмен в своем роде. Нам никак нельзя поворачиваться спиной к его надежде, к его, можно сказать, вере в наше белое племя. Эти малайцы - люди впечатлительные; нервы и нервы, сами знаете; а потому...

Он резко повернулся ко мне.

- Ты знаешь его лучше, чем я или Джексон, - сказал он деловито. - Как по-твоему, он фанатик? Твердокаменный мусульманин?

Изумленный до глубины души, я пробормотал, что так не считаю.

- А то ведь это человеческий лик - чеканный образ, - загадочно проговорил Холлис, вновь обращая взор к сундучку. Наконец его пальцы погрузились туда. Глаза Караина сияли, рот был приоткрыт. Мы заглянули в атласное нутро.

Там были две катушки ниток, набор игл, моток темно-синей шелковой ленты; еще фотография кабинетного формата, на которую Холлис бросил беглый взгляд, прежде чем положить ее на стол лицом вниз. На карточке мелькнули девичьи черты. Среди прочих разнообразных мелочей я заметил сухой букетик цветов, узкую белую перчатку с многочисленными пуговками, тоненькую стопку аккуратно перевязанных писем. Вот они, амулеты белых людей! Их талисманы, их обереги! Волшебные вещицы, что прямят их и горбят, что заставляют юношу вздохнуть, старика улыбнуться. Источники могучих чар, навевающих радостные грезы, скорбные раздумья; способных размягчить отверделое сердце, а нежное - закалить до стальной неподатливости. Дары небес - земные памятки...

Холлис шарил в сундучке.

А мне в эти секунды ожидания почудилось, будто каюта шхуны начала наполняться неким незримым живым непокоем еле слышных дыханий. Все призраки, выдворяемые с лишенного веры Запада людьми, делающими вид, что им даны мудрость, одиночество и покой, - все неприкаянные призраки нашего скептического мира вдруг окружили фигуру склонившегося над сундучком Холлиса; изгнанные милые тени былых любимых; прекрасные и хрупкие призраки тех идеалов, что мы помним, забываем, лелеем, клянем; отвергнутые, исполненные укора призраки тех друзей, кем мы восхищались, кому доверяли, на кого валили вину, кого предавали, кому жизнью пришлось оплатить наш дальнейший путь, - все они слетелись, казалось, из бесприютных областей земли в нашу полутемную каюту, как будто она была для них убежищем и единственным посреди всеобщего неверия местом отмщающей веры... Мгновение ока - и они исчезли. Холлис стоял перед нами один, и что-то маленькое поблескивало меж его пальцев. Монета?

- Вот, нашел-таки, - сказал он.

Он поднял руку повыше. В ней был зажат позолоченный шестипенсовик, выпущенный к юбилею восшествия на престол королевы Виктории. У края в монете была просверлена дырочка. Холлис бросил взгляд на Караина.

- Амулет для нашего друга, - сказал он нам. - Деньги, как вы понимаете, сами по себе великая сила, и к тому же его воображение уже работало так, как нам нужно. Рыцарственный бродяга; лишь бы только отчеканенное лицо не оскорбило его правоверия...

Мы молчали, не зная, возмущаться нам, забавляться или испытывать облегчение. Холлис приблизился к Караину, вскочившему на ноги в тревожном изумлении, и, показывая ему монету, заговорил по-малайски.

- Это образ Великой Королевы, самая могучая вещь из всех, какими обладают белые люди, - торжественно изрек он.

Караин смотрел на венценосную голову во все глаза, прикрыв в знак почтения тканью рукоятку своего криса.

- Непобедимая, Благословенная, - пробормотал он.

- Мощью своей она превзошла Сулеймана Премудрого, повелевавшего джиннами, - веско заявил Холлис. - Дарю это тебе.

Держа шестипенсовик на раскрытой ладони и сосредоточенно глядя на монету, он опять обратился к нам по-английски:

- Она ведь тоже повелевает неким духом - духом нации; дотошным, хозяйским, бесцеремонным, несокрушимым духом... который творит массу добра - невзначай... массу добра... изредка, - и не потерпит малейшего писка даже от самого важного туземного призрака из-за такой ерунды, как выстрел нашего друга. Ну что вы стоите рты разинув! Помогите мне, заставьте его поверить - в этом вся штука.

- Его люди возмутятся, - тихо возразил я.

Холлис пристально посмотрел на Караина, который выглядел воплощением неподвижного восторга. Он стоял очень прямо, откинув голову назад; его пылающие глаза были экстатически выкачены, раздувшиеся ноздри трепетали.

- Ладно, так и быть, - сказал наконец Холлис, - он хороший парень. Пожертвую для него тем, что мне и вправду дорого.

Он вынул из сундучка ленту, посмотрел на нее с презрительной улыбкой, после чего вырезал ножницами кусок кожи из ладони белой перчатки.

- Сделаю ему медальон, какие носят итальянские крестьяне.