— Главное, что он хороший муж, не так ли? — выручила ее Лигита.

— Грех жаловаться.

Обе рассмеялись. В комнату вошел Петерис с двумя бокалами вина.

— Вижу, что вы уже подружились, наверное, успели даже посплетничать обо мне… А теперь, мои дамы, к столу!

Веранда напоминала стенд в городском салоне мебели. Но зато стол для завтрака был накрыт и богато и с выдумкой. На нем красовались все закуски, которыми гордятся рижские кулинары.

— Банкет с раннего утра! — с искренним удивлением воскликнула Лигита.

— Голодные времена вроде кончились, — улыбнулся Петерис.

— Последний раз мы вместе ели на корабле, — сказала Лигита, по-прежнему глядя на стол.

Петерису передалось ее настроение:

— И ты учила меня держать ладонь под хлебом, чтобы ни крошки не упало.

— У тебя тоже хорошая память.

Лигита достала сигарету, зажигалку. Кивком поблагодарила Ильзе за пододвинутую пепельницу, закурила.

Петерис налил в рюмки бальзам и, приветствуя Лигиту, поднял рюмку:

— Ну, здравствуй, вечно молодая госпожа Эльвестад. Поздравляю с приездом в Ригу! — Он выпил и с удовольствием закусил сандвичем с лососиной.

Лигита осушила свою рюмку, но к еде не прикоснулась.

А Петерис уже сочинял следующий тост:

— За твое здоровье, Гита! Я даже перечислить не могу, сколько хорошего ты сделала для меня — в лагерной больнице, на корабле, потом в Германии, когда подкупила эту мерзкую крестьянку… Я всей душой желаю, чтобы тебе никогда не понадобилась чья-нибудь помощь, но все же хочу, чтобы ты не забывала: в Риге у тебя есть друзья, которые всегда… — Он не нашел подходящих слов. — Одним словом, выпьем!

Друзья… Да, это Лигита сразу почувствовала, хотя ей все еще не удавалось освоиться в обществе этих двух удивительно славных людей, которые так старались ей угодить. Чем деликатней вели себя хозяева, тем тяжелее давило ее чувство собственной вины. Почему Пич не спрашивает, где она была все это время? Тогда можно было бы оправдаться, доказывать, что она никогда не забывала родины, а просто жила своей личной жизнью — после всех лагерных ужасов это казалось важнее всего на свете.

Но хозяева, точно сговорившись, избегали касаться в разговоре первых послевоенных лет и не реагировали даже на едкое замечание Лигиты, что ее муж свою работу в Международном Красном Кресте фактически использовал в интересах отцовской фирмы.

Разливая кофе, Ильзе залюбовалась ожерельем на Лигите, огромной жемчужиной в золотой отделке.

— Великолепно, — сказала она, не скрывая восхищения. — Это, наверно, из семейных реликвий вашего мужа?

— Нет, — неожиданно резко ответила Лигита и спрятала жемчужину под жакет. — Это моя! Последняя из семи. Я отдала бы ее одному-единственному человеку на земле. Но… — она осеклась, тщательно погасила сигарету в пепельнице, отпила кофе, снова закурила и, набравшись духу, спросила: — Слушай, Пич, ну что мы так, будто горячими углями перебрасываемся?.. Почему ты мне не рассказываешь о нем?

— О ком? — не понял Пич.

Но решимость уже покинула Лигиту.

— Обо всех, — уклончиво сказала она. — Много наших осталось в живых?

— Мало. И все-таки гораздо больше, чем рассчитывали палачи. К счастью, человек существо живучее, и определить коэффициент его выносливости не может ни одна точная наука.

— К счастью, — тихо повторила Ильзе и посмотрела на мужа.

— Вы встречаетесь? — спросила Лигита.

— Редко. Те, кто еще работает, так загружены, что для воспоминаний не остается времени. Но существует святая традиция: два раза в году мы все собираемся в Саласпилсе. Ты приехала как раз вовремя — завтра встретишь там много старых знакомых. Мне, правда, в этих случаях больше приходится слушать — кого интересуют впечатления семилетнего пацана?..

— И никто никогда не рассказывал, что произошло с Кристапом?

— Аболтынем? — переспросил Петерис. — Просто ума не приложу, что с ним стряслось. Звоню, звоню, но никто не подходит к телефону. Дай-ка еще раз попробую. — Он собирался встать.

— Подожди! — с лица Лигиты отхлынула кровь, каждое следующее слово ей стоило невероятных усилий. — Я говорю… о том Кристапе, который работал… в больничном бараке до прихода Длинного Волдика.

— Ну ясно.

— О том Кристапе, который дал нам последний кусок хлеба, что мы ели на корабле!

— Не волнуйся, Кристап жив и здоров. Я видел его две недели тому назад.

«Кристап жив». Ничего другого ее лихорадочно работающий мозг уже не воспринимал. «Был жив все это время, которое…» Она никак не могла сообразить, то ли на нее обрушилось невиданное, нежданное счастье, то ли ее постиг страшный удар судьбы, жестокое наказание за один-единственный неверный шаг.

— Кристап жив, — еле слышно прошептала она.

— Разумеется, — терпеливо повторял Петерис. — Он сбежал перед самым концом и спрятался в каменоломнях.

— Ничего не понимаю… Он не искал меня, не спрашивал?

— Когда я вернулся из Германии, он вместе с матерью жил на улице Авоту. Два раза мы тебя разыскивали по радио. Но никто не отозвался… Он очень ждал тебя, Гита!

Ильзе дернула мужа за руку, и Петерис замолк.

— Но мне сказали, что он расстрелян… Что в Саласпилсе все расстреляны…

— Так вот почему ты не приехала сразу после войны?

— И я… — Лигита все еще не могла связно думать. — Почему?

— Нам очень хотелось, чтобы Кристап тоже встретил вас, но он где-то в деревне, — сказала Ильзе.

Лигита молчала.

— Еще кофе? — предложила Ильзе.

— Воды, если можно. — Лигита отыскала в сумке коробку с таблетками. — Горючее современности, — натужно пошутила она.

— Сейчас постараюсь еще раз дозвониться до него.

Ильзе начала крутить телефонный диск. Не отрывая взгляда от зеленого аппарата, Лигита проглотила таблетку, запила водой, которую ей подал Петерис.

Когда в тишине прозвучали первые сигналы, она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу… Она ничего не видела. Только слышала, как в разросшейся тишине надрывается трубка.

Наконец Петерис не выдержал напряжения.

— Хватит. — Он еле сдерживал крик. — Мертвец и тот за это время поднялся б.

Ильзе положила трубку.

— Может быть, съездить, оставить записку? — предложила она. — Завтра Кристап обязательно должен быть в Риге. Еще не было случая, чтобы он не явился на митинг в Саласпилсе.

После ее слов Лигита уже не могла усидеть на месте.

— Нет, — сказала она резко, но тотчас извинилась. — Простите, я вам, наверно, кажусь сумасшедшей.

— Может быть, вам следовало бы немножко отдохнуть? — спросила Ильзе.

— Пич, ты можешь отвезти меня в лагерь?

— Ты выпил, — предупредила Ильзе.

Петерис с откровенным сожалением поглядел на бутылки и встал.

— Поехали!

…«Москвич» Петериса несся по широкому Даугавпилсскому шоссе. На переднем стекле утомительно играли два солнечных зайчика, мешая Лигите следить за серой лентой асфальта, которая плавно разматывалась перед машиной и исчезала вдали. Широко раскрыв глаза, она изо всех сил старалась смотреть вперед, потому что боялась сомкнуть веки, боялась, что тогда из глубины памяти всплывет запечатлевшаяся там навеки картина Саласпилса.

…Тяжело катится дорожный каток, его тянут согбенные фигуры в изодранной одежде. На спинах нашиты белые треугольники с буквами — на одном «П», на другом «Ф», на третьем «Л», у кого-то шестиконечная звезда Давида. Каток оставляет за собой голую, ровно утрамбованную землю…

Напрягая до боли глаза, Лигита скользила по проводам высоковольтной линии, над которыми плыли кучевые облака, и пыталась вникнуть в смысл слов Петериса.

— Положим, ты думала, что Кристап погиб. Но другие вернулись. Я тоже не надеялся, что мои родители живы… Тем не менее поехал домой.

— Сколько тебе тогда было лет? Ты еще не умел думать… Я знала, что мой дом сожжен дотла, что меня никто не ждет.

— А я? — не отступал Пич.

— Сейчас ты требуешь материнских чувств от семнадцатилетней девушки — не надо, Пич… — Она обернулась к Петерису. — Не так-то просто все это было, как кажется сегодня. Я не забыла тебя, но я была молода. И так больна, что не могла вернуться сразу… А потом… Потом стало слишком поздно…