— Я как будто имею право на компенсацию за лишения, причиненные немцами во время войны?

— Совершенно верно, но это единовременное пособие, так сказать, плата за страдания, а определять ее будут по довоенным доходам ваших родителей. Я уже позволил себе подсчитать… — Адвокат вынимает из портфеля блокнот, раскрывает и кладет перед нею. — Как явствует из цифр, вы можете примерно полгода содержать дом, машину, одним словом, продолжать свой теперешний образ жизни. К тому же вам придется вступить в ассоциацию жертв фашизма, подписывать всевозможные декларации и призывы.

— И это вас беспокоит?

— Меня? Отнюдь нет! Я сам старый антифашист, — честно отвечает адвокат. — Но подумайте об интересах фирмы — жена президента активно вмешивается в политику…

— Жена… — усмехается она.

— Повторяю, ваш муж не согласен на развод. Зато гарантирует вам личную свободу и материальную независимость, что позволит вам персонально наслаждаться жизнью и дать детям самое лучшее образование. На вашем месте я бы не отказался…

Имеет ли она право отказаться? Речь ведь идет не о какой-то кратковременной выгоде, а о будущем ее детей. Разумеется, Ивар не оставил бы их без хлеба насущного. Она тоже могла бы подрабатывать, но частную школу детям придется обменять на общую и в гимназию поступать здесь, в Стокгольме. Отдать дочь в швейцарский лицей, а сына в известный английский колледж, как они когда-то задумали, ей уже будет не по карману. А это значит захлопнуть парадную дверь у них перед носом и заставить войти в жизнь через «черный ход», который предназначен для служащих — почтальонов, рассыльных, лакеев. Поймут ли дети решение матери, сумеют ли простить ей жестокий шаг? И во имя чего она собирается его совершить? Во имя собственной гордыни? Чтобы не запятнать свое самолюбие? Чтобы не пострадала ее честь в глазах дочери, которая видела ее позор в кафе? Но было ли вообще честно давать жизнь детям Ивара, зная, что ее сердце принадлежит Кристапу? Один миг слабости в Гамбурге, когда она получила известие, что Кристапа нет в живых, и сколько неразрешимых нравственных проблем! Но если уж она приняла решение жить среди волков, значит, надо и выть по-волчьи. При желании этот вой может превратиться в довольно приятную мелодию, и жизнь детей под эти звуки пойдет как по маслу.

Она не отказывается от благ, которые посулил адвокат Ивара. Не отказывает себе она и в радостях — путешествует, развлекается. С легкостью отдается наслаждениям, которыми пресыщено и до которых тем не менее жадно высшее шведское общество. Ивар не скупится на деньги, необходимые для ее нового образа жизни, напротив, чем неистовей она веселится, тем лучше, жена президента — ходячая реклама кредитоспособности фирмы!

Зимой она ходит на лыжах, летом играет в теннис, катается на яхте или загорает на пляже. Иногда ее сопровождают дети, иногда поклонник. Время от времени она случайно встречает Ивара, который беспрерывно меняет своих партнерш. Они миролюбиво беседуют, случается, вспоминают молодость, разнообразия ради проводят ночь вместе — что в этом плохого? Мрачными бывают только ее утра. Она пробуждается с неприятным вкусом во рту, обессиленная бесполезными попытками найти ответ на главный вопрос: чем заполнить беспросветную пустоту? Оторванная от своей первой родины, по-настоящему не принятая второй, она всегда одна со своими детьми и случайными знакомыми, которых при всем желании нельзя назвать друзьями.

Она понимает, что стала еще более одинокой, что дошла до того рубежа, за которым человек теряет себя. Отказавшись от оглушающей поп-музыки и мишурного блеска общества, она с неистовством принимается за воспитание Ингеборги и Яна. Никаких особо высоких целей она себе не ставит, ей хочется лишь, чтобы они выросли порядочными людьми, способными самостоятельно думать и действовать. И еще она мечтает, чтобы детям никогда не довелось бы испытать того, что пришлось на ее долю. Общественное положение отца и традиционный нейтралитет Швеции кажутся ей надежной гарантией. Нужно только постараться уберечь еще не созревшие детские умы от влияния радикальных идей. Ей не остается ничего другого, как вместе с ними запереться в созданном ею стерильном пространстве.

Очевидно, и этот образ жизни не дал ей удовлетворенья. Иначе она не ухватилась бы с такой страстью за слабую надежду встретить человека, с которым ее роднило хотя бы общее прошлое. Откуда взялась в ней внезапная сентиментальность? Не первый ли это признак старости, а может быть, последнее предостережение прозревшей совести? Она не задумывается над этим. Прочитав в газете репортаж о рижских ученых, она тут же отправляет телеграмму. Но дожидаться ответа у нее не хватает терпения. В порту стоит советское судно, в конце концов, с ее туристским опытом и знанием языка она в Риге не пропадет даже без друзей…

И вот она в своем малолитражном «Хилтоне», сопровождаемая детьми, подъезжает к трапу лайнера. Ингеборга за это время успела стать абитуриентом гимназии. Ян тоже порядком вырос. Почти одновременно с ними одетый в ливрею шофер подводит к трапу шикарный «Мерседес». Он привез Ивара. Годы лишь слегка подсушили черты его лица, сам он по-прежнему строен и моложав.

— Приехал попрощаться? — насмешливо спрашивает она. — Не боишься, что твое присутствие у трапа русского корабля может скомпрометировать доброе имя фирмы?

— Дети, позовите носильщиков! — говорит Ивар и обращается к ней: — Да, я все время думаю о фирме, которая, кстати, кормит и тебя. Поэтому позволил себе обменять твой билет. Пока ты моя жена, ты должна путешествовать в каюте «люкс».

— Пока? — повторяет она. — Не значит ли это, что ты наконец решил развестись?

Ивар стряхивает пепел с сигары.

— Я не имею права навязывать тебе советы, но я очень надеюсь, что ты не совершишь чего-либо, что вынудит меня…

— Может быть, лучше сразу упаковать все вещи и взять с собой детей? — перебивает она Ивара. — Еще не поздно.

— Ты не знаешь шведских законов, — говорит Ивар. — При разводе детей оставляют тому, кто может дать им образование и материально их обеспечить.

— Ты хочешь отнять у меня детей?! — кричит она. — Только потому, что у меня нет денег!

— Я не хочу, — с ударением отвечает Ивар. — Ты всегда была для них хорошей матерью.

Буксирчик, пыхтя от натуги, помогал великану-лайнеру держать курс в узком фарватере Даугавы.

Мимо них скользили берега, и хотя взгляду открывалась лишь ничтожная часть города, тем не менее это было первое знакомство с Ригой. На палубы высыпали пассажиры. Объяснения профессиональных экскурсоводов, записанные специально для них на магнитофонной ленте, лились из всех динамиков судна.

Она по-прежнему неподвижно стояла на капитанском мостике. Неподвижным было и ее лицо, напоминавшее прекрасную маску. Одни глаза с какой-то ненасытностью впитывали в себя меняющиеся картины. Но вот в динамиках прозвучало слово «Спилве», она оторвалась от поручней и кинулась к правому борту, откуда как на ладони просматривался аэродром, самолеты различных конструкций, бетонированные стартовые дорожки, здания технической службы. Столь же внезапно, как и вспыхнул, ее интерес погас, пальцы, лихорадочно сжимавшие поручни, ослабли, лишь легкая дрожь свидетельствовала о пережитом напряжении. Превращения произошли столь молниеносно, что старый лоцман, которому откровенный интерес иностранки сперва показался подозрительным, не успел и опомниться.

— Может быть, вас что-нибудь там заинтересовало? Спрашивайте. — Он указал на противоположный берег.

— Спасибо, — тусклым голосом ответила она. — Пойду переоденусь.

О том, встретят ли ее на берегу, ей сейчас не хотелось и думать.

В то утро Петерис Бартан проснулся необычайно рано. Что-то необъяснимое развеяло его сон — предчувствие, странное сновидение, внезапная мысль? Он не знал, как назвать этот тревожный импульс, не мог даже мысленно повторить его, но ощущал свое пробуждение как чудесное спасение от какого-то кошмара. Наверно, просто переутомился — вот уже два года как работает без отпуска.