Джильо повиновался скорее из тупого равнодушия ко всему окружающему, чем из действительного желания смотреть пантомиму.

Невдалеке от него стояли две маски, поглощенные жаркой беседой. Джильо услышал, что они часто упоминают его имя. Это вывело его из оцепенения, он подкрался поближе, закрыв лицо плащом до самых глаз, чтобы все подслушать, не будучи узнанным.

― Вы правы, ― говорил один, ― по вине Фавы в этом театре не ставят больше трагедий. Но зло не в том, что он ушел из театра, а наоборот ― в том, что он здесь выступал.

― Что вы этим хотите сказать?

― А то, ― ответил первый, ― что я лично, невзирая на восторги публики, всегда считал этого Фаву бездарнейшим актером. Неужели блестящие глаза, стройные ноги, изящный костюм, пестрые перья на шляпе и яркие банты на башмаках ― это все, что требуется от молодого трагического героя? Когда Фава выходил на сцену размеренным шагом балетного танцора, не обращая внимания на партнеров, скашивал глаза на ложи и застывал в вычурной позе, давая возможность красавицам любоваться им, право же он казался мне в эту минуту молоденьким, дурацки пестрым петушком, который, гордо пыжась, красуется на солнышке. И когда он, закатив глаза, пилил воздух руками, то привставая на цыпочки, то складываясь пополам, как перочинный нож, и, спотыкаясь на словах, глухим голосом скандировал свои трагические монологи, скажите, какого разумного человека могло это искренне тронуть, чью душу взволновать? Но мы, итальянцы, всегда таковы. Мы жаждем преувеличенного, что потрясает нас на минуту и вызывает презрение, едва мы, опомнившись, видим вместо человека из плоти и крови безжизненную куклу, которую приводят в движение, дергая за веревочку, и которая обманула нас своими странными движениями. То же произошло бы и с Фавой: он постепенно угас бы самым жалким образом, если бы сам не ускорил своей гибели.

― Мне кажется, ― заговорил другой, ― вы слишком строго осуждаете бедного Фаву. Вы полностью правы, когда упрекаете его в тщеславии, в манерности; верной и то, что он играл не свои роли, а лишь самого себя, далеко не похвальным образом добиваясь успеха. Но актер он несомненно был талантливый, а то, что он помешался, должно вызывать у нас состраданье, тем более что причиной его сумасшествия была, надо думать, чересчур большая затрата сил во время игры.

― Не верьте вы этому! ― отозвался второй собеседник. ― Можете себе представить, что Фава рехнулся только из-за пустого тщеславия! Он вообразил, будто в него влюбилась принцесса, и теперь бегает за ней по всем улицам и закоулкам. И до нищеты он дошел от одного лишь безделья, так что сегодня ему пришлось оставить свои перчатки и шляпу у харчевника за миску вязких макарон.

― Да что вы? ― изумился другой. ― Неужели возможно такое безумство? А все же хорошо бы ему помочь, хоть из благодарности за то, что он иногда нас развлекал. Этому негодяю импресарио, которому он своей игрой изрядно набил карман, следовало б его поддержать, по крайней мере не дать умереть с голоду.

― Нет надобности, ― ответил первый. ― Принцесса Брамбилла знает о его нужде и помешательстве; как все женщины, она считает любовное безумие не только простительным, но и прекрасным, и, слишком охотно отдаваясь чувству сострадания, она только что велела незаметно сунуть ему кошелек, полный дукатов.

Услышав слова незнакомца, Джильо инстинктивно схватился за карман и нащупал в нем кошелек, наполненный звонким золотом, якобы подаренный ему эфемерной принцессой Брамбиллой. Словно электрический удар потряс его тело. Он даже не обрадовался желанному чуду, которое разом избавляло его от безысходной нужды: ужас обдал Джильо леденящим холодом. Он понял, что стал игрушкой неведомых сил, и уже готов был броситься на незнакомую маску, но обе они бесследно исчезли.

Вытащить из кармана кошелек и воочию убедиться в его реальности Джильо не отважился, боясь, как бы призрачный дар не растаял у него в руках. Но, хорошенько поразмыслив, он понемногу успокоился и подумал: ведь то, что он склонен был принять за наваждение бесовских сил, в конце концов, возможно, лишь шутовская игра, которую ведет с ним злокозненный Челионати из темной глубины кулис, дергая его за ниточку, невидимую лишь ему одному. Джильо пришло в голову, что в этой давке незнакомец сам мог отлично подсунуть ему кошелек и что его слова о принцессе Брамбилле лишь продолжение издевательской шутки, разыгрываемой над ним Челионати. Но теперь, когда все это волшебство, утратив таинственность, естественно стало чем-то обыденным, Джильо снова ощутил боль тех ран, какие беспощадно нанес ему резкий критик. И в аду не уготовано актеру более тяжких мук, чем раны, нанесенные тщеславию, ибо они попадают в самое сердце. Особая чувствительность на этот счет вместе с возрастающим возмущением еще усиливает боль удара, сколько бы ни старался раненый ее стерпеть или смягчить любыми средствами. Вот почему у Джильо никак не шло с ума злосчастное сравнение с молоденьким, дурацки пестрым петушком, который пыжится, самодовольно красуясь на солнышке, и он тем сильнее досадовал и злился именно потому, что в глубине души не мог не сознаться, что карикатура точно соответствует оригиналу.

Взволнованный, расстроенный Джильо, естественно, почти не смотрел на сцену и не видел пантомимы, хотя зал часто так и гудел от смеха, аплодисментов и веселых возгласов зрителей.

Пантомима представляла собой не что иное, как тысячную вариацию на тему о любовных злоключениях славного Арлекина и прелестной плутовки Коломбины. Уже очаровательная дочка старого богача Панталоне отвергла руку блестящего, нарядного рыцаря и ученого dottore, наотрез объявив отцу, что никогда не полюбит и не выйдет ни за кого, кроме маленького, ловкого человека со смуглым лицом, в камзоле, сшитом из множества разноцветных лоскутков. Уже Арлекин и его верная возлюбленная пустились в бегство и, хранимые неким могучим волшебником, счастливо ускользнули от преследований Панталоне, Труффальдино, dottore и рыцаря. Однако можно было опасаться, как бы сбиры не схватили Арлекина, воркующего со своей Коломбиной, и не уволокли обоих в тюрьму. Так оно и случилось, но в ту минуту, как Панталоне и его сообщники стали издеваться над бедной парочкой, а страдающая Коломбина, обливаясь слезами, молила на коленях за своего Арлекина, тот взмахнул палкой, и со всех сторон ― из-под земли, с небес ― появились нарядные, блестящие люди и, склонившись перед ним, с триумфом увели его вместе с Коломбиной. Панталоне, остолбенев от изумления, опускается на случившуюся в тюрьме скамью и приглашает рыцаря с dottore сесть рядом; все трое советуются, что им делать. Труффальдино становится сзади, просовывает между ними голову и не хочет уходить, хотя пощечины градом сыплются на него со всех сторон. Они уже собираются встать, но, оказывается, какой-то волшебной силой их приковало к скамье, у которой вдруг выросли крылья. На этой гигантской птице вся честная компания, громко взывая о помощи, взвивается в воздух. Теперь тюрьма превратилась в открытую залу с колоннами, увитыми венками, и высоким, великолепно украшенным троном посредине. Слышится приятная музыка барабанов, труб и цимбал. Приближается блестящий кортеж. Мавры несут в паланкине Арлекина, за ним в роскошной триумфальной колеснице следует Коломбина. Богато разодетые министры ведут их к трону. Арлекин вместо скипетра поднимает свою палочку: все, склонив колени, присягают ему на верность и славят его. В толпе виднеется Панталоне со своими приспешниками, тоже коленопреклоненные. Арлекин ― могучий король, вместе со своей Коломбиной правит прекрасной, благодатной, светлой страной.

Когда это шествие появилось на сцене, Джильо случайно взглянул на него и больше не мог отвести глаз: к своему полному изумлению, он узнал кортеж принцессы Брамбиллы ― единорогов, мавров, дам, вяжущих филе на иноходцах, а также остальных. Был здесь и старичок в сверкающем золотом тюльпане ― маститый ученый и государственный муж. Проезжая мимо Джильо, он поднял глаза от книги и, как тому показалось, приветливо ему кивнул. Только Коломбина приехала сюда не в закрытой зеркальной карете, как принцесса Брамбилла, а в открытой триумфальной колеснице.