По наскоро наведенному мосту переезжают подводы Лабу и, переехав, несутся рысью по мягкой дороге, догоняя голову обоза. Уже весь обоз изогнулся по равнине. Тихо едем мимо большого пчельника. С подвод спрыгивают возчики, сестры,бегут за медом и вперегонку возвращаются на свои подводы. Зеленую степь накрыло голубое небо. В голубом просторе высоко, высоко, черными точками парят ястреба - плавно и бескрыло. Нет выстрелов - не чувствуется войны.

Но вот впереди затрещало, бьет артиллерия. Под Киселевскими хуторами бой, долгий, упорный. В обоз прибывают раненые - рассказывают: "здесь крестьянские хутора - так все встали, даже бабы стреляют; и чем объяснить? ведь пропусти они нас - никого бы и не тронули, нет, поднялись все".

Заняли хутора. Нигде ни души. Валяются убитые. По улицам бродят, мыча, коровы, свиньи, летают еще не пойманные куры. Переночевали на подводах и утром выезжаем на Филипповские. Над селом подымается черными клубами дым, его лижет огонь красными языками. И скоро все село пылает, разнося по степи сизые тучи…

А впереди опять треск ружей, гул орудий.

Опять мы в кольце. Идут мучительные часы ожиданий.

Из арьергарда требуют подкреплений. Туда скачет текинский конвой Корнилова - это все, что может дать главнокомандующий. Ушла в бой музыкантская команда. Взяли всех способных стрелять из обоза…

Только к вечеру, вырвавшись из кольца, заняли Филипповские. Здесь та же картина: ни одного жителя, все как вымерло…

Светят костры у телег, меж них ходят сестры, снуют верховые.

Какой-то крик! Кого-то хватают, тащат. "Дай винтовку! винтовку!" - дико кричит голос. Это казак-возчик сошел с ума, его вяжут.

Ко мне подходит полк. С., тихо рассказывает: "был я в штабе - между Корниловым и Алексеевым полный разлад. Говорят, даже не здороваются. Слухи есть, что, если придем в Екатеринодар, армия распадется на две: Корниловскую и Алексеевскую".- "Из-за чего же это?" - "Все старое. Недавно Корнилов отставил от командования Гершельмана и других еще. Алексеев и гвардейцы недовольны".

Собрались офицеры, обсуждают: "Так кто же у Алексеева останется, кучка гвардейцев? Все же ведь уйдут к Корнилову. Казаки все до одного только за ним и пойдут".

Темно. Красными пятнами мерцают костры, доносится тихая песня:

Мы дралися за Лабой,

Бой был молодецкой…

Ранним утром из Филипповских выезжают последние подводы, и опять все село застилается сизыми тучами. Сожгли. Недалеко от него спустились в лощину. Обозу приказано остановиться. Опять - бой кругом. Сегодня в обоз ведут, несут особенно много раненых. Раненым на подводы раздают винтовки.

Близится ружейный треск. Наши цепи отступают. Среди раненых - паника. "Женя! Женя!" - зовет хор. М., он ранен в шею, ноги и руки у него парализованы. "Застрели меня, если наши не выдержат. Женя, я прошу тебя, я знаю наше положение, а я ничем ведь пошевелить не могу". Стрельба удаляется - наши цепи двинулись вперед… Из боя пришел Садовень. "Ну, Корнилов! Что делает! Кругом пули свищут тучами, а он стоит на стогу сена, отдает приказания, и никаких. Его адъютант, нач. штаба, текинцы просят сойти - он и не слушает. Наши цепи отступать стали, он от себя всех текинцев послал остановить. Остановили - вперед двинули… И Алексеева видал, тоже совсем недалеко от цепей стоит. Его кучера сегодня убило…"

Раненые слушают, перебивая нервными вопросами: "Ну, как теперь?", "Наши не отступают?" - "Нет, теперь ничего, двинулись вперед, а было положение отчаянное. Уж больно их много, тучи прямо…"

Разговор прерывают со свистом несущиеся над обозом шрапнели. Только к вечеру вырывается обоз из лощины, выезжаем в степь, а вдали замолкает стрельба.

Но что за шум впереди? что такое? Мгновенно нервное волнение бежит по подводам, вытянулись лица, прислушиваются. От головы обоза приближается, несется волной шум. Вот уже совсем близко - это "ура". "Соединились с Эрдели [57], с Покровским! [58]передайте дальше",-кричат с передней подводы.

По обозу катится "ура!"…

Мы едем мимо какого-то селения. "Что это такое, станичник? Аул, что ли?" - "Аул".

Я смотрю на маленькие белые хатки, и меня поражает:

почему не видно ни одного ни человека, ни животного? Замерли безжизненно дома. Ветер ударяет маленькими ставнями, подымает солому на крышах.

Крошечный аул - мертвый.

"Станичник, аул брошенный, что ли? Смотри, ни одного человека не видно".- "Перебитый,- отвечает казак,- большевики всех перебили…" - "Как так? Когда?"- "Да вот не больно давно. Напали на этот аул, всех вырезали. Тут народу мертвого что навалено было… и бабы, и ребятишки, и старики…" - "Да за что же?" - "За что? У них с черкесами тоже война…"

"Какие же это большевики, из Екатеринодара иль местные?" - "Всякие были, больше с хуторов - местные…"

Мы проехали мертвый аул. В другом черкес рассказал, что из 300 с лишним жителей малого аула более 200 было убито большевиками. Оставшиеся в живых разбежались.

Уже темнеет. Въезжаем на ночевку в аул Нашухай. Расположились в маленькой грязной сакле. Лежим на полу. Хозяин гостеприимен, угощает своими

кушаньями, ставя их на низкий круглый стол.

Наутро, сменив казака-возчика черкесом, выезжаем дальше на низкорослых, худых черкесских лошадях.

Едем по аулу. По холмам беспорядочно разбросаны сакли, крытые соломой. Шпилем к небу торчит старая, почерневшая мечеть. На улицах худой скот.

Бедная жизнь… бедная природа…

"И чего это большевики напали на черкесов? Народ бедный, миролюбивый… А теперь черкесы им ведь не простят".

"Да, черкесы поднялись теперь мстить. Из аула с нами столько поехало, на своих конях, с оружием…"

Аул Гатлукай… те же беспорядочно, без симметрии разбросанные бедные сакли, такая же речушка, бурливая и злая. Низкорослые деревья. И старенькая мечеть…

Отдохнули немного и двинулись на ночевку в Шенжи.

Шенжи больше других напоминает казачьи станицы. Дома просторнее, лучше. Улицы прямые. Здесь разместился обоз раненых. Мы нашли просторную саклю: кое-какая городская обстановка, в углу граммофон. Хозяева принимают нас радушно.

Пожилая черкешенка плача что-то рассказывает Тане и зовет ее посмотреть. "Что такое, Таня?" - "Просит сына перевязать, большевики штыками искололи".

Таня торопливо роется в медицинской сумке, что-то взяла и отправилась в соседнюю комнату. Я пошел за ней.

Молодой черкес при виде ее завозился, приподнялся в кровати. Мать заговорила с ним по-черкесски. Он встал, поднял рубаху для перевязки.

Тело бледно-желтое. Во многих местах черно-синие запекшиеся раны. Раны загноились.

Таня осторожно промывает их, что-то шепча, качает головой и накладывает перевязки.

Четырнадцать ран и ни одной нет особенно большой. Кололи, видимо, не убивая, а для удовольствия.

"За что же они вас так?" - невольно спрашиваю я.

"Бюржюй, говорят",- ответил черкес.

Его мать быстро, ломанно начала рассказывать, как большевики убивали и грабили в ауле.

На другой день в Шенжи - свиданье Корнилова с генералами Эрдели и Покровским.

На площади, около мечети гремит музыка, гудят войска.

Корнилов говорит, обращаясь к черкесам. Черкесы стоят конной толпой с развевающимся зеленым знаменем с белым полумесяцем и звездой.

Внимательно слушают они небольшого человека с восточным лицом. А когда Корнилов кончил, раздались нестройные крики, подхваченные тушем оркестра…

После парада на вышке минарета показался муэдзин, худой, черный. Долго слышались горловые выкрики его и ответный гул черкесской толпы. Муэдзин призывал к борьбе, к оружию, к мести за убитых отцов и братьев.