Повторяю донесение… "Полк. С. приказал спросить, не будет ли подкрепления и не будет ли новых приказаний?"

Лицо Деникина еще суровее. "Подкреплений не будет",- отрезает он.

"Что прикажете передать полк. С.?"

"Что же передать? Принять бой!" - с раздражением и резко говорит генерал.

Сажусь на лошадь. Проносится злобная мысль: хорошо тебе в вагоне с адъютантами "принимать бой". Ты бы там "принял". И тут же: ну, что же Деникин мог еще сказать? Отступать ведь некуда, подкреплений нет. Стало быть, все ляжем…

"Ну, что?" - кричит издалека полк. С. "Подкреплений не будет. Принять бой приказал ген. Деникин",- отвечаю я, спрыгивая с лошади. "Деникин? Он здесь? Вы ему всё сказали?" - "Всё".- "И принять бой?" - "Да". - "Стало быть, всем лечь. Хорошо",- говорит полк. С., и в голосе его та же злоба.

Несут раненых. "Куда ранен?" - "В живот",- тихо отвечают несущие.

Цепи наступают. С ревом, визгом рвутся гранаты, трещат винтовки, залились пулеметы. Все смешалось в один перекатывающийся гул…

Но вот первая большевистская цепь не выдержала нашей артиллерии, дрогнула, смешалась со второй.

По дрогнувшим цепям чаще затрещали винтовки, ожесточенней захлопали пулеметы, беспрерывно ухает артиллерия…

Большевики смешались, отступают, побежали… Отбили. И сразу тяжесть свалилась с плеч. Стало легко. "Слава Богу".

Смолкают винтовки, пулеметы, редко бьет артиллерия.

Полк. С. стоит около цепей на холмике. К нему идет ген. Деникин с адъютантом. Полковник рапортует. Деникин сумрачно смотрит на цепи. "А это что у вас за люди, полковник?" - "Это цепочка для связи. Ваше Превосходительство".- "Людей нет в цепи, а вы стольких отвлекаете для связи? Как же это, полковник? Ведь вы же "необыкновенный"…" [41]

Кончился бой. Смерклось. В тишине вечера молчаливо сходятся усталые люди…

Ночью, на краю оврага заняли маленькую дачу из двух комнат. Все повалились на пол, заснули мертвым сном.

Из караула приходит офицер, расталкивает смену: "вставай - смена!"

"Сейчас, ладно",- бормочет тот спросонья, лениво встает, берет холодную винтовку и, потягиваясь, выходит на мороз из душной, битком набитой комнаты.

Всю ночь полк. С. посылает рапорта ген. Черепову с просьбой позаботиться о теплых вещах и довольствии, которого за день не получали…

Рассвет чуть бледнеет. Люди на ногах. Внутри неприятно тянет, сосет: "сейчас опять наступление, бой".

Вчера измятый снег розовеет. Выкатывается край багряного солнца. Люди лежат в цепи час, два. Но большевики не наступают, даже молчит артиллерия. От взводов остаются дежурные - остальные уходят греться.

Так стоим на этой позиции несколько дней. Мы не отдыхали с выхода на Сулин, почти все обморожены, теплых вещей - нет, довольствия - почти нет, многие заболели - уехали в Ростов.

Полк. С. просит о нашей смене. Долго отказывают. Наконец нас сменяет отряд "Белого дьявола" в 30 человек и кап. Чернов с 50-тью офицерами.

Мы едем в Ростов.

Рано утром, с вокзала, полк. С. посылает меня с докладом к ген. Корнилову.

С обвязанным, обмороженным лицом, в холодных сапогах, в холодной шинели я пришел в штаб армии. У дверей блестящий караульный офицер-кавалерист грубо спрашивает: "вы кто? вам кого?" - "Я к ген. Корнилову".- "Подождите".- "Позовите адъютанта генерала, подпор. Долинского".

Вышел Долинский, провел меня в свою комнату, соседнюю с кабинетом генерала. "Подождите немного, там Романовский и Деникин, я доложу тогда… Ну, как у вас дела?" - любезно спрашивает адъютант. Я рассказываю: "…не ели почти три дня… обмерзли все… под Хопрами пришлось туго… Корниловцы на станции раненых своих бросили…" Он смотрит мимо меня: "Да, да… ужасно, но, знаете, у нас тоже здесь каторга…" - в чем-то оправдывается адъютант.

В кабинете смолкли голоса, в комнату вошел Корнилов. Я передаю записку полк. С. и докладываю. "Столько обмороженных!", "Не получали консервов?!", "До сих пор нет теплого!" - кричит Корнилов, хватаясь за голову. "Идемте сейчас же за мной".

Быстрыми шагами, по диагонали, генерал перерезает зал штаба, где все с шумом вскочили, вытянулись и замерли. Мы входим в кабинет нач. снабжения - ген. Эльснера. "Генерал, выслушайте, что вам доложит офицер отряда полк. С.",- грубо говорит Корнилов, поворачивается и уходит.

Я докладываю. Эльснер нетерпеливо морщится: "Это неверно, все было выслано…"-"Не могу знать, ваше превосходительство, мы не получали. Мне приказано доложить вам". Он нетерпеливо слушает: "Не знаю, этого не могло быть, ваша фамилия?"

Я вышел в зал. Некоторые офицеры штаба бесшумно скользят по паркету новыми казенными валенками, другие шумно топают новыми солдатскими сапогами, а у нас на фронте ни того, ни другого. И здесь, как всегда и везде, фронт и штаб жили разной жизнью, разными настроениями.

Это ясно сказалось, когда полк. генерального штаба К. перебил рассказ полк. С. о тяжелом положении фронта своим возмущением: "Нет, вы знаете! Какое у меня кипроко [42]вышло с Романовским! Вчера мне замечание! да в какой форме! в каком тоне!… Ну, сегодня он ко мне обращается, а я такую морду сделал! раз, два, наконец, очень любезен стал…"

В этот приезд в Ростове ощущалась необыкновенная тревога. Обыватели взволнованы, чего-то ждут, по городу носятся жуткие слухи о приближении большевиков, слышны глухие удары артиллерии. До Ростова уже начали долетать тяжелые снаряды из Батайска. На улицах появились странные, чего-то ждущие люди, собираются кучками, что-то обсуждают. Но штаб армии спокоен - и мы спокойно собираемся отдохнуть. Рано утром 9 февраля 1918 года, когда мы еще спали, в казармы вбежал взволнованный полк. Назимов: "Большевистские цепи под Ростовом!" - "Как? Не может быть?" - "Мои студенты и юнкера уже в бой ушли…"

Приказ: никому не отлучаться,- быть в полной боевой готовности. Вышли на двор (мы на краю города) -слышна артиллерийская, ружейная, пулеметная стрельба. Стоя здесь, мы очутились резервом.

С каждым часом стрельба близится. На дворе, около казармы уже рвутся снаряды. Артиллерия гудит кругом, и в три часа дня получен приказ: оставляем город, уходим в степи… мы назначены в арьергард.

Офицеры бросают свои вещи. Большая комната-склад завалена бекешами, выходными сапогами, синими, зелеными галифе, шапками, бельем. Некоторые торопливо переодеваются в лучшее - чужое. Некоторые рубят вещи шашками и сыпят матерную брань.

Мы в шинелях, с винтовками, патронташами, с мешками на спинах ждем выступления. В комнатах тихо. Все молчат, думают. Настроение тяжелое, почти безнадежное: город обложен, мы захвачены врасплох, куда мы идем? И сможем ли вырваться из города?

Откуда-то привели в казармы арестованного, плохо одетого человека. Арестовавшие рассказывают, что он кричал им на улице: "Буржуи, пришел вам конец, убегаете, никуда не убежите, постойте!" Они повели его к командующему участком, молодому генералу Б. Генерал - сильно выпивши. Выслушал и приказал: "отведите к коменданту города, только так, чтоб никуда не убежал, понимаете?"

На лицах приведших легкая улыбка: "так точно, ваше превосходительство".

Повели… недалеко в снегу расстреляли…

А в маленькой, душной комнате генерал угощал полк. С. водкой. "Полковник, ей-Богу, выпейте".- "Нет, ваше превосходительство, я в таких делах не пью".- "Во-от, а я наоборот, в таких делах и люблю быть вполсвиста",- улыбался генерал.

Темнело. Кругом гудела артиллерия. То там, то сям стучал пулемет…

Вдруг в комнату вбежала обтрепанная женщина, с грудным ребенком на руках. Бросилась к нам. Лицо бледное, глаза черные, большие, как безумные… "Голубчики! Родненькие, скажите мне, правда, маво здесь убили?" - "Кого? Что вы?" - "Да нет! Мужа маво два офицера заарестовали на улице, вот мы здесь живем недалечека, сказал он им что-то… миленькие, скажите, голубчики, где он?" Она лепетала как помешанная, черные, большие глаза умоляли. Грудной ребенок плакал, испуганно-крепко обхватив ее шею ручонками… "Миленькие, они сказали, он бальшавик, да какой он бальшавик! Голубчики, расстреляли его, мне сказывал сейчас один".- "Нет, что вы,- тут никого не расстреливали",- попробовал успокоить ее я, но почувствовал, что это глупо, и пошел прочь.