— А если я встану сухим, я пойду в школу вместе с Хуаном.

— Пойдешь…

— Завтра?

— Очень-очень скоро. Ну начинай: «Милый, милый Иисусик…»

Кико опять зевнул, сглотнул несколько раз и продолжил: «… ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».

— Твоя во веки веков, — сказала Вито.

— Нет, не моя, — ответил мальчик.

Витора по-матерински подоткнула ему одеяльце. И вдруг сказала:

— Мы не помолились за Фемио. Хочешь, помолимся за него немножко, Кико?

— Да, Вито, — ответил Кико в полусне. — Фемио идет на папину войну?

Витора глубоко вздохнула:

— Куда денешься. Ну, сложи ручки, вот так. «Милый…

— … милый Иисусик, ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».

— Твоя во веки веков.

— Нет, не моя.

— Доброй дороги Фемио, удачно ему добраться, аминь, — закончила Витора.

Она снова подоткнула одеяльце так, что снаружи остались только глаза да светлая челка, и шумно поцеловала его в лоб:

— До завтра, и смотри не намочи постель.

Потушила свет и закрыла за собой дверь. Несколько секунд Кико лежал неподвижно и дремал, но, услышав щелканье двери, широко раскрыл глаза и, не шевелясь, стал водить ими по сторонам; фрамуга над дверью тускло светилась, и в полумраке он увидел угрожающе застывшего в воздухе ангела-хранителя, глаза, крылья и незамедлительно — рога и хвост и закричал изо всех сил:

— Вито!

Но никто не пришел, а черт начал шевелиться, и рядом, в ногах постели, вдруг возник мертвый Маврик, и Кико завопил что было мочи:

— Вито!!

Но вошла Доми.

— С чего это ты так раскричался? Что тебе надо, скажи на милость?

— Пить, — ответил Кико, сразу успокоившись, потому что при свете, в привычном присутствии Доми черт снова стал ангелом-хранителем, а Маврик — зеленым пластмассовым горшком, и когда Доми вернулась и сказала ему: «На, пей», он отхлебнул глоток и сказал: «Да, Доми», и Доми проворчала: «Больше не проси ни пить, ни чего другого, я не приду, так и знай», и он ответил: «Да, Доми», упал на постель и поскорее зажмурился, чтобы не видеть, как наступит темнота, но, услышав хлопок двери, приоткрыл один глаз и в полумраке различил Лонхиноса с огромным шприцем в руке, а позади Солдата — тот присел на корточки, сжимая кинжал: вот-вот кинется, — и, не в силах сдержаться, закричал снова:

— Вито!

Но при звуке его голоса Лонхинос начал двигаться, а Солдат выпрямляться, и Кико в ужасе натянул одеяло на голову и истерически заплакал, громко вскрикивая: «Вито, Вито, иди сюда», но в дверь снова вошла Доми, зажгла свет и встала возле кровати, скрестив руки на груди.

— Ну, объясни, что теперь тебе приспичило? — едко спросила она.

Лонхинос был уже не Лонхинос, даже отдаленно на него не походил — просто край стеллажа с кувшином наверху, а Солдат — тоже не Солдат, а кресло, обтянутое винилом, с его аккуратно сложенной одеждой, и Кико сказал:

— Хочу пи-пи.

— Да разве Вито тебя не ставила?

— Нет.

Доми подняла мальчика на ноги и поднесла зеленый пластмассовый горшок. Она терпеливо подождала.

— Сам видишь, — сказала она наконец, — две капли, вот и все. Главное, чтобы ты не намочил кровать, неряха.

Кико снова лег, зажмурился и закрыл лицо одеялом, но едва он успел это сделать, как услышал над собой грозное хлопанье крыльев, и снова закричал:

— Доми!

Доми приоткрыла дверь.

— Хорошенькое дело, — заворчала она. — Ну, что теперь?

Голос Кико звучал рассерженно:

— Не закрывай дверь!

Доми оставила дверь полуоткрытой, но, услышав ее шаги, Кико закричал опять:

— Доми!

— Что?

— Пусть ложится Пабло!

— Пабло надо поужинать, так что успокойся.

— Тогда… тогда… пусть придет мама!

— Твоя мама занята.

— А я хочу, чтобы она пришла!

— Спать. — И Доми закрыла дверь.

— Мама!!!

Вдали послышались мамины каблуки, и Доми открыла дверь. Ее голос звучал теперь слащаво, необычно ласково:

— Кико, сынок, дай же твоей маме поужинать.

Каблуки стучали уже по плиткам коридора. Раздался мамин голос:

— Что тут происходит?

— Да вот не спит, — ответила Доми.

Но Мама была уже рядом, она присела на кровать Маркоса и нежно говорила:

— Что с тобой, Кико? Тебе страшно?

— Да, — пробормотал Кико.

— Чего же боится мой мальчик?

Кико вытащил руку из-под одеяла и на ощупь поискал мамину. Мама взяла его ручку в свои ладони, и он ощутил их спасительное тепло.

— Когда тебя не было, прилетал черт и тащил меня за волосы в ад, и Маврика тоже, а потом Лонхинос делал мне укол, и Солдат хотел убить меня двулезым кинжалом, а Призрак…

— Ох, сколько историй. Кто тебе их рассказывает, Кико?

Голос Мамы успокаивал, убаюкивал его, и теперь все в полумраке выглядело по-обычному. Кико сказал:

— Доми.

— Уж эта Доми… — сказала Мама.

На него слетал сон, тяжелый, неодолимый, но он еще дважды сжал мамину руку, прежде чем пальчики его ослабели и дыхание стало глубоким и ровным. Мама посидела еще несколько минут возле него, потом осторожно выпрямилась, подсунула руку Кико под одеяло и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она проходила мимо кухни, ей навстречу вышла Доми.

— Что ему было надо, сеньора?

— Мою руку, — сказала Мама.

— Вашу руку?

— Ему было страшно.

— А-а.

Доми смягчилась, и в ее глазах блеснула искорка нежности.

— Подумать, сколько значит для ребенка рука матери,— сказала она.

Лицо Мамы посуровело.

— Плохо бывает потом, — ответила она, — в день, когда мамы нет рядом или когда они вдруг поймут, что мама тоже боится, боится так же, как они. И хуже всего, что тогда это непоправимо.