– Расскажите, как было дело, герцог.

– Тогда давайте спрячемся.

– Герцог, вы ужасный трусишка!

– Да нет, всего-навсего осторожен.

– Вот здесь будет хорошо?

– Думаю, что да.

– Ну, рассказывайте скорее свою историю!

– Слушайте. Дело было в Вене, в те времена, когда я был там послом. Однажды ночью, под фонарем, я получил удар шпагой. Шпага принадлежала обманутому мужу. В общем, дело нечистое. Я упал. Меня подняли, я был мертв.

– Как мертвы?

– Могу поклясться, что было именно так или почти так. Мимо идет колдун и спрашивает, кто этот человек, которого несут хоронить. Ему говорят, кто я. Он приказывает остановить носилки, выливает мне на рану три капли сам не знаю чего, еще три капли на губы: кровь останавливается, дыхание возвращается, глаза раскрываются – и я здоров.

– Это чудо, которое было угодно самому Богу, герцог.

– Боюсь, что, напротив, – это дело рук дьявола.

– Похоже, что так, маршал. Господь не стал бы спасать такого повесу, как вы: так вам и надо. Ваш колдун жив?

– В этом я сомневаюсь, если только он не знает секрета вечной молодости.

– Как и вы, маршал?

– Так вы верите в эти сказки?

– Я всему верю. Он был очень стар?

– Как Мафусаил.

– Как его звали?

– У него было красивое греческое имя: Альтотас.

– Какое страшное имя, маршал.

– Разве?

– Герцог! Вон возвращается карета.

– Превосходно!

– Мы все обсудили?

– Все!

– Мы едем в Париж?

– В Париж.

– На улицу Сен-Клод?

– Если угодно… Но ведь король ждет!..

– Это могло бы послужить лишним поводом для того, чтобы я уехала, если бы, паче чаяния, у меня не хватило решимости. Он меня помучил, теперь его черед взбеситься!

– Но он подумает, что вас украли или потеряли.

– Тем более что меня видели с вами, маршал.

– Послушайте, графиня, я тоже должен сознаться, что боюсь.

– Чего?

– Я боюсь, что вы об этом расскажете кому-нибудь и надо мной будут смеяться.

– В таком случае смеяться будут над нами обоими, потому что я еду с вами.

– Вы меня убедили, графиня. Кстати, если вы меня выдадите, я скажу, что…

– Что вы скажете?

– Я скажу, что мы ездили с вами вдвоем.

– Вам не поверят, герцог.

– Хе-хе, если бы не было его величества…

– Шампань! Шампань! Сюда, в кусты, так, чтобы нас не видели. Жермен, дверцу! Вот так, А теперь – в Париж, улица Сен-Клод в Маре. Гони во весь опор!

Было шесть часов вечера.

В одной из комнат на улице Сен-Клод, уже знакомой нашим читателям, возле пробудившейся Лоренцы сидел Бальзамо и пытался силой убеждения вразумить ее, так как она не поддавалась ни на какие его уговоры.

Однако молодая женщина смотрела на него искоса, как Дидона на готового уйти Энея, не переставала его упрекать и поднимала руки лишь для того, чтобы его оттолкнуть.

Она жаловалась на то, что была пленницей, рабыней, что не могла больше свободно дышать, не видела солнца. Она завидовала судьбе простых людей, она хотела бы стать вольной пташкой, цветком. Она называла Бальзамо тираном.

Потом она переходила от упреков к ненависти. Она рвала в клочья дорогие ткани, которые дарил ей супруг в надежде порадовать ее в вынужденном одиночестве.

Бальзамо обращался с ней ласково и смотрел на нее с нескрываемой любовью. Было очевидно, что это слабое, измученное существо занимает огромное место в его сердце, а может быть, и во всей его жизни.

– Лоренца! – говорил он ей. – Девочка моя милая, почему вы смотрите на меня как на врага? Зачем сопротивляетесь? Почему вы не хотите быть мне доброй и верной подругой? Ведь я так вас люблю! У вас было бы все, что угодно, вы были бы свободны и нежились бы в лучах солнца вместе с цветами, о которых недавно говорили, вы распростерли бы крылышки не хуже тех птиц, которым вы завидовали. Мы всюду ходили бы вдвоем, и вы увидели бы не только желанное солнце, но и людей в лучах славы, побывали бы на ассамблеях светских дам этой страны, вы были бы счастливы, и, благодаря вам, я тоже был бы счастлив. Почему вы не хотите такой жизни, Лоренца? Вы такая красивая, богатая, вам могли бы позавидовать многие женщины!

– Потому что вы мне отвратительны! – отвечала гордая девушка.

Бальзамо бросил на Лоренцу гневный и в то же время сочувственный взгляд.

– Тогда живите той жизнью, на какую вы сами себя обрекаете, – проговорил он. – Раз вы такая гордая, не жалуйтесь на свою судьбу.

– Я и не стала бы жаловаться, если бы вы оставили меня в покое. Я не жаловалась бы, если бы вы сами не вынуждали меня говорить. Не показывайтесь мне на глаза или, когда приходите в мою темницу, ничего мне не говорите, и я буду похожа на бедных южных пташек, которых держат в клетках: они погибают, но не поют.

Бальзамо сделал над собой усилие.

– Ну-ну, Лоренца, успокойтесь, постарайтесь смириться, постарайтесь хоть раз прочесть в моем сердце, переполненном любовью к вам. А может быть, вы хотите, чтобы я прислал вам книги?

– Нет.

– Отчего же? Книги вас развлекли бы.

– Я бы хотела, чтобы меня охватила такая тоска, от которой я бы умерла.

Бальзамо улыбнулся, вернее, попытался улыбнуться.

– Вы не в своем уме, – сказал он, – вам отлично известно, что вы не умрете, пока я здесь, чтобы за вами ухаживать, чтобы вылечить вас, если вы заболеете.

– Вам не вылечить меня в тот день, когда вы найдете меня на решетке моего окна, повесившейся вот на этом шарфе…

Бальзамо вздрогнул.

–..или в тот день, – в отчаянии продолжала она, – когда я сумею раскрыть нож и вонзить его себе в сердце.

Бальзамо побледнел. Холодок пробежал у него по спине. Он взглянул на Лоренцу и угрожающе произнес:

– Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я вас не вылечу, я верну вас к жизни.

Лоренца в ужасе вскрикнула: она знала, что возможности Бальзамо не знают границ, и поверила в его угрозу.

Бальзамо победил.

Ее вновь охватило отчаяние, причину которого она не могла предугадать. Она дрожала при мысли, что попала в заколдованный круг, из которого нет выхода. В эту минуту над самым ухом Бальзамо прозвенел условный сигнал Фрица.

Послышалось три коротких звонка.

– Курьер, – сказал Бальзамо. Потом раздался еще один звонок.

– И срочный! – прибавил он.

– А-а, вот вы меня и покидаете, – проговорила Лоренца.

Он взял холодную руку молодой женщины.

– В последний раз вас прошу, – обратился он к ней, – давайте жить в согласии, в дружбе, Лоренца. Раз нас связала судьба, давайте сделаем судьбу союзницей, а не палачом.

Лоренца не отвечала. Ее неподвижный мрачный взгляд, казалось, пытался заглянуть в бездну и уцепиться за вечно ускользавшую желанную мысль, которую ему, возможно, так и не суждено настичь; так бывает с людьми, долгое время лишенными света и страстно к нему стремящимися: солнце их ослепляет.

Бальзамо поцеловал ее безжизненную руку.

Затем он шагнул к камину.

В тот же миг Лоренца вышла из состояния оцепенения и пристально стала за ним следить.

– Да, – пробормотал он, – ты хочешь знать, как я выйду, чтобы однажды выйти вслед за мною и убежать, как ты мне пригрозила. Вот почему ты встрепенулась, вот почему ты не спускаешь с меня глаз.

Проведя рукой по лицу, словно вынуждая себя поступить против воли, он протянул ту же руку по направлению к молодой женщине и, глядя на нее в упор и в то же время почти коснувшись ее груди, приказал;

– Усните!

Едва он это произнес, как Лоренца уронила голову, словно свернувшийся цветок. Покачнувшись, ее голова склонилась на диванную подушку. Ее почти матовой белизны руки скользнули по шелку платья и безжизненно повисли.

Бальзамо подошел к ней и, залюбовавшись, прижался губами к ее лбу.

Сейчас же лицо Лоренцы так и засветилось, словно ее коснулось дыхание, слетевшее с губ самой Любви, и развеяло собравшиеся было на ее челе тучи. Губы дрогнули и приоткрылись, глаза подернулись сладострастной слезой, она вздохнула, словно ангел, только что родившийся и в ту же минуту влюбившийся в человеческое дитя.