Я часто жалел, что нельзя соединить две мои столь разные жизни в одном теле, совместить в одно опыт Ханвульфа и знание Джеймса Эллисона. Если бы это можно было осуществить, Ханвульф прошел бы в дверь из черного дерева, которую недавно Гудрун ломала и трясла изо всех своих сил, в таинственную комнату, обставленную странной мебелью, с полками, забитыми свитками древних пергаментов. Он бы развернул эти свитки и постарался бы расшифровать иероглифы; он бы прочел хронику этой фантастической расы, последний представитель коей только что покинул грешную Землю. Конечно, та история оказалась бы поинтереснее наркотических снов и увлекательнее сказок о потерянной Атлантиде.

Но Ханвульф не был столь любопытен. Для него башня, комната из черного дерева и свитки пергамента ничего не значили. Он полагал их лишь необъяснимыми проявлениями колдовства, смысл которого понимал только сам крылатый дьявол. Хотя разгадка тайны была, можно сказать, в руках Ханвульфа, он был так же далек от нее, как и Джеймс Эллисон, рожденный через многие тысячелетия.

Мне, Ханвульфу, башня показалась всего лишь чудовищной ловушкой, и, находясь внутри нее, я испытывал только одно чувство: желание как можно скорее убежать.

Гудрун вцепилась в меня; я соскользнул по канату на землю, отвязал его и смотал. Потом, взявшись за руки, мы пошли по дороге, протоптанной мамонтами, вдаль, к голубому озеру на южном конце долины, к ущелью между возвышающимися утесами.