- Что с тобой? - спросил я.

- Скажи лучше, что с тобой.

- Ничего; что ты туману напускаешь?

- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать, так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?

- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас я пойму, в чем дело.

Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю, не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение света и тени.

- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся очень красиво.

- Да, но они не пойдут!

- Я работал с новыми натурщиками.

- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.

- Ты в этом уверен?

- Абсолютно - они же просто тупицы.

- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить дело.

- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?

Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени сожаления:

- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно выставить за дверь (фр.)].

- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.

- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?

- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все были довольны.

- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции "Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов, ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей нынешней мазне никакой цели не видно.

Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.

Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым, и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям, состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они, считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место, где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?

Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика. Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету), подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны. Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее. Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме, прижимающий локтем свой шапокляк.