Ну, а что было дальше, я столь же достоверно расскажу в следующей своей телепередаче!

В тот день под утро мне приснился странный сон: иду по пустынной улице, а незнакомый голос говорит: "Сегодня вечером..."

К вечеру приехал в "Московский комсомолец". В кабинете Альбинина сидел Альбинин. Слева от него был телефон, справа - стакан с коньяком, из которого торчала чайная ложечка.

Он говорил по телефону: "Да, старик, буду! Как штык! Ты меня обижаешь!" Положил трубку, я спросил: "Кто это?" "А пес его знает!" - сказал журналист, отхлебнул из стакана и любовно посмотрел на дверь, где был приколот плакат с изображением Олега Марусева.

"Однако сон не в руку! И не в ногу!" - подумал я. В эту минуту дверная ручка поползла краем вниз, дверь приоткрылась, и я увидел молодого, несколько настороженного человека. Весь вид его говорил: "Вот я пришел. Но не потому, что хотел, а потому, что больше некуда!"

"А, Леня!.. То есть, Фима, привет! Садись!" - щедро предложил журналист и вновь схватился за трубку.

Фима был в сером костюме и чуть розоватой рубашке, никак не напоминая артиста, а скорее скромного совслужащего, пишущего украдкой юморески. Посидев минут десять-пятнадцать в молчании и вдоволь наслушавшись телефонных разговоров, он, уловив паузу, негромко спросил у хозяина кабинета: "Володь, я на конкурс собираюсь, у тебя нет подходящих монологов?" На что тот, прихлебнув и погладив себя по бороде, сказал: "А вон у Витьки, наверное, есть!" И опять схватил телефонную трубку, как собака кость.

Но мне совсем не хотелось их отдавать, тем более что приехал я в редакцию для выступления. Тогда обильно практиковались устные выпуски "Сатиры и юмора", дававшие возможность людям посмеяться, а нам заработать.

В тот час "Марусев" еще несколько раз отодвигался к стенке, пропуская в кабинет М. Генина, Л. Новоженова, А. Хорта... Очень широко дверь открылась, когда вошел М. М. Жванецкий. Не знаю, как сейчас, а раньше Михал Михалыч открывал дверь широко и долго стоял на пороге. Говоря сияющим лицом: "Ну что, какой я подарок сделал - к вам, дуракам, пожаловал!" К Фиме он относился благосклонно, чутко выделяя его в толпе подающих надежды молодых артистов, и даже одаривал своими номерами.

Выступали мы в МИИТе. Публики было так много, что с улицы мы еле протиснулись. Отчетливо запомнилось, что Ефим одиноко ходил за кулисами, будто в ожидании приговора. Сейчас костюмер готовит ему костюмы, а тогда его приготовления закончились тем, что он достал из внутреннего кармана галстук-бабочку.

А дальше... отвыступав, я сидел в артистической, когда из зала начал доноситься хохот, он шел волнами, заполняя не только зал Дворца культуры, но и коридоры, лестничные марши... Казалось, что прорвало какую-то плотину и теперь от смеха никому не спастись!

Я выскочил в кулисы. Ефим стоял у рампы и негромко, ненавязчиво, вроде бы даже через силу, произносил какие-то слова. Зрители затихали, лишь чтобы их услышать.

Я тоже смеялся и то ли от смеха, то ли от неловкости сунул рукописи, которые все еще держал в руке, мимо кармана.

Потом выступал Жванецкий, потом в артистическую набилось народу: сверканье глаз, поздравления. Михал Михалыч раздавал автографы, Альбинин в углу уже откупоривал, я готовился сказать, что я не пью, но одну, ну две...

И тут вошла старушка с ведром и шваброй, поставила ведро, протянула Фиме мои рукописи и сказала: "Это ваше?" Альбинин, поворотив голову и не прерывая работы, сказал: "Это Витино!" На что старушка, смерив его высокомерным взглядом, сказала: "Я лучше знаю! А вы тут особенно-то не мусорьте!"

Хочется написать: "Прошли годы", но они не прошли, а пролетели. Кто-то по-прежнему подает надежды, кто-то из артистов-юмористов уехал в иные страны; некоторые, не старые еще люди, ушли навсегда...

За эти годы Ефим не сдался, не скурвился. Звездная болезнь коснулась его одним крылом и прошла быстро, как летом насморк. Он много трудится.

И если слезы очищают душу, то хороший смех - ее кормит!

Случай со мной был... муравей в ухо вполз и пополз по мозгам.

Сын как раз в ночной клуб собрался. Я говорю: "Вот, смотри: в институт не поступишь - в армию загремишь!" Он говорит: "Бать, ты что - я уж год как отслужил!"

А муравей дальше переполз, и я вдруг как заору жене: "Где ты была в два часа, если твоя подруга звонила в три?!" Жена говорит: "А я у другой подруги была". Я говорю: "А почему от тебя вином пахнет?" Она говорит: "Мы выпивали". Я говорю: "А мужские трусы в сумочке?! Она говорит: "Это кто-то в троллейбусе подложил, наверное, террористы!"

Тут муравей переполз дальше, и я как заору: "Это ж сколько денег мы могли сэкономить, если бы знали, что президента того же самого выберем?! Лучше бы, - кричу, - на эти деньги банкет на всю страну сделали! Может, тогда и у Ельцина со здоровьем было бы лучше и только голова наутро болела!"

Жена кричит: "Тише!" А сосед из-за балкона шею вытянул и говорит: "Говорите громче, сейчас все можно", а сам на магнитофон записывает.

Тут муравей дополз до середины, и я как закричу: "Отменить всеобщую воинскую повинность! Хватит бедным богатых охранять!"

Сосед с балкона упал, жена под стол спряталась. А я как закричу: "Понял! Они преступников поймать не могут, потому что сами себя ловят!"

Сын кричит: "Батя, те, кто такое говорит, сначала телохранителей себе заводят!"

Жена кричит из-под стола: "Да разве это тело - ребра одни!"

"Мать! - кричит сын. - Ты не в мясном отделе! А батя, может, впервые за всю жизнь задумался!"

Я говорю: "Не задумывался я - это муравей у меня по мозгам ползает!"

Жена кричит: "Лучше бы он тебе в глотку заполз, чтоб ты заткнулся!"

А муравей переполз в другое полушарие, и я вдруг как запою: "Широка страна родная, много в ней лесов и рек, много газа и угля, а толку нету ни..."

Жена кричит из-под стола: "Сынок, дай ему быстрее выпить, я бутылку в буфете спрятала!"

А я вдруг как заору: "Пить - здоровью вредить!"

Сын от неожиданности сам выпил. А я продекламировал: "Человек рожден для счастья, как птица для..." И тут муравей выполз из другого уха.

"Бать, ты что замолк-то? - спросил сын. - Для чего человек рожден?"

А я изловил муравья на щеке, придавил его и говорю: "То ли для полета, то ли для помета... Не помню!"

Иду по улице - навстречу Петька.

- Хочешь, - говорит, - заработать?

- А что делать-то?

- Ничего, - говорит Петька, - просто заработать, мужик один книгу пишет научную...

- А я-то при чем?!

- Ну ты тупой! Он пишет, а на тебе будет проверять...

- Как на кролике?

- Как на Толике!

Ну, пошли мы к этому мужику. Такой мужик - ему завещание писать, а он - книгу! Старенький, на голове пушок седенький. Кажется, дунешь, и пушок вместе с головой улетит.

Петька говорит:

- Вот... привел.

- А что Петька-то вам... не подходит?

- У Петра Петровича, - говорит старичок, - терпение уже лопнуло, а мне продолжать надо.

Достал из кармана пятерку. Петька хвать и - бежать.

- Вот видите, - говорит этот научный одуванчик. - Я с ним только первую главу написал "Человек произошел от обезьяны". Дальше не продвинулся.

- Со мной продвинетесь, - говорю, - я меньше десяти рублей не возьму!

- Ну что ж, - говорит старичок, - приступим: человек рожден для счастья!

И смотрит на меня. Я молчу: рожден и хрен с ним - мне-то какое дело.

- Прошу подойти к окну, - говорит старичок. Показывает в окно на помойку и говорит: - Здесь будет сад!

- Кто сажать-то будет? - поинтересовался я. Из вежливости поинтересовался, чтоб не молчать, а он отошел к столу и что-то записал.

"Нет, - думаю, - молчать верней!"

Он говорит:

- Как вас зовут?