— Пора бы уж об этом и позабыть, — проговорил он виноватым тоном. — Мало ли что было в прежнее время?! Прежде думали иначе…

Проводив отца и братьев к обедне и выслушав от Гаврюшки историю о найденном воробьином гнезде, Антоша попробовал было заняться псалтирью, но это ему показалось скучным. Он переложил ленточку за несколько листков вперед и отложил книжку в сторону. Все равно отец подумает, что эти листки прочитаны…

Скучно. Покупателей еще нет. Андрюшка уселся в соседней с лавкою комнате на ящике из-под мыла, облокотился об стол и сладко спит. Гаврюшка тоже дремлет и приседает коленками в дверях. От нечего делать Антоша начинает наблюдать за мухоловкой и следить, как гибнут в ней мухи. В летнее время в лавке мух — миллиарды. От них весь товар завешивается сплошным куском зеленой марли от потолка и почти до пола. Но пряный запах лавки и сластей привлекает тучи этих насекомых. Чтобы хоть немного избавиться от них, придуман нехитрый, но, по правде сказать, отвратительный способ их ловли. Большая стеклянная банка из-под варенья наливается до половины подслащенной медом водою и плотно закрывается сверху коркою черного хлеба, в центре которой просверлена небольшая дырочка. Мухи пролезают в эту дырочку в банку и уже назад не возвращаются — почему-то тонут в воде. Часа через три воды уже нет: вместо нее — отвратительная каша из мертвых и раздувшихся мух…

Антоша смотрит, как мухи вползают в дырочку, и смотрит долго-долго…

Является первый покупатель — еврейский мальчик лет шести.

— Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, — говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак.

Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.

— Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? — говорит он.

Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери:

— Маме!..

— Лучше отрежем ему ухо! — добавляет проснувшийся Андрюшка…

Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку. Если бы Павел Егорович знал, что в его отсутствие так обращаются с покупателями, то порка была бы неизбежною. Впрочем, и на этот раз Немезида не дремлет. С маленьким еврейчиком в дверях сталкивается завсегдатай, маклер Николай Стаматич, о котором даже самые близкие к нему люди говорили, что он грек — не грек, русский — не русский, армянин — не армянин, а так, черт его знает, что он такое. Он слышал разговор с еврейским мальчиком и уже на пороге с торжествующим видом восклицает:

— Хорошо же вы без хозяина торгуете, нечего сказать! Этак вы покупателей только отбиваете. Погоди, Антоша, я это папаше расскажу. Он тебя березовой кашей накормит…

Антоша бледнеет, и душа его забирается в пятки.

— Андрюшка, подай стаканчик водки!

Николай Стаматич усаживается на стул и долго читает нравоучение, от которого всех троих мальчуганов бросает то в жар, то в холод. Проповедник видит произведенный эффект и все больше и больше воодушевляется. Антоша начинает горько плакать. По счастью, является другой завсегдатай — грек Скизерли, тоже требует водки, и между приятелями завязывается беседа. Неприятная история позабыта.

Входит прислуга с грязною керосиновою бутылкой.

— Дайте хунт газу.

Хохлы долго называли керосин газом. Андрюшка берет бутылку, взвешивает ее и затем из большой жестянки начинает наливать керосин. Хохлушка, закинув голову и раскрыв рот, следит за стрелкою весов. Андрюшке это недоверие не нравится, и он незаметно подталкивает чашку весов. Покупательница за свои четыре копейки получает меньше фунта, но не замечает этого и уходит. Антоша видит, что Андрюшка сплутовал, но молчит. Обвешивание и обмеривание — в порядке вещей. Он уже давно привык к этому и думает, что так и надо. Андрюшка с Гаврюшкою даже споры ведут между собою на тему: кто из них лучше и искуснее сплутует.

Мало-помалу начинают появляться покупатели, и торговля оживает:

— Фунт соли за две копейки… За три копейки селедку… На копейку перцу… Четверть фунта рису… На три копейки чаю…

Андрюшка и Гаврюшка суетятся с самым деловым видом, а Антоша едва успевает получать деньги, сдавать сдачу и записывать проданный товар в разграфленную длинную и узкую книгу. Но цифры — всё мелкие: две, три копейки; редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью записывает сразу восемьдесят копеек. Чиновник коммерческого суда купил полфунта табаку первого сорта…

К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:

— Ты, Антоша, не слушай… Тебе еще рано…

Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:

«А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь…»

Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся над ящиком, на котором сидел, и стал водить по его поверхности ладонью.

— Что такое? — осведомляются остальные завсегдатаи.

— А цорт ево знаить, сто такое… Кололо мине, как с иголком. Крепко кололо…

— Может, блоха укусила?

— Нет, блаха ни так кусаити…

— Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули… Или сам как-нибудь на булавку сел…

— А мозеть бить, мозеть бить, — соглашается Скизерли, успокоизается и опять садится. — У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть…

У Андрюшки во все это время — самая невинная и самая невозмутимая и серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку, что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в тело сидящего и затем моментально исчезнет… Узнай об этой штуке Павел Егорович — ох-ох-ох, что было бы!..

Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к Антоше и заявляет:

— Папаша идут!..

Все в лавке принимает степенный и серьезный вид. Антоша берется за псалтирь, Андрюшка начинает оправлять мешок с мукою, а Гаврюшка весь превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один проходящий мимо покупатель…

Павел Егорович входит вместе с Сашей и прочими детьми и начинает степенно молиться на лавочный образ. На лице его — благочестие и строгое умиление человека, два раза в один день побывавшего у обедни; но лица у детей выражают крайнее утомление. По их замученным фигурам и бледной коже видно, что спасение души дается им не легко. Помолившись вместе с отцом на икону, они уходят в дом, к матери, а Павел Егорович, раскланявшись с завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики, обращается к Антоше с вопросом:

— Что, почин был?

— Был, папашенька. Рубля полтора наторговали…

— Почин — всегда дороже денег, — замечает Павел Егорович, заходит за прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.

Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке…

— А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? — спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.

— Рановато будто бы, — благочестиво скромничает Павел Егорович. — Только что обедня отошла… Проповедь была…

— Какое же рано? Самый адмиральский час… Мы уже тут без вас начали.

— Если так, то пожалуй, — уступает Павел Егорович. — Андрюшка, принеси четыре стаканчика водки!

Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.

— Папаша, мне теперь можно идти? — робко спрашивает Антоша. — Мне надо уроки учить…