— Да с прошлого лета никого не принимали.

— Почему же? — Василий Антонович насторожился. — Передовых людей нет?

— Есть-то есть, да… — Лисицын развел руками.

— А вот доярка у вас замечательная, — сказал Костин. — Анна Зверева. Если не запамятовал, она беспартийная.

— Беспартийная, — подтвердил Лисицын.

— Что же так? — спросил Василий Антонович. — Лучшие люди должны быть в партии.

— Комбайнер Кукушкин, — начал перечислять Костин. — Заведующая птицефермой Садовникова. Колхозник есть такой, активный на собраниях, отличный работник, Артюхов…

— Верно, верно, — кивали при каждой новой фамилии и парторг и председатель. — Верно.

— Я вам скажу, товарищи, — заговорил Лисицын. — Мы бы принимали. Есть люди. Самое им место в партии. Да райком тормозит. Надо, говорит, с разбором. Спешить некуда. Зимой хотели было Кукушкина принять, а в райкоме свое: чего торопиться. Вот пусть на весеннем севе себя покажет. А он комбайнер. В зимний период да весной по ремонту работает. Значит, только осенью покажет себя. Время-то и идет.

— Неправильно это, — сказал Василий Антонович Лаврентьеву. — Обрати внимание, Петр Дементьевич, разберись с Новомарьинским райкомом. Жалко, мы секретаря сюда не пригласили. Ну, что ж, товарищи!.. — Он встал. — Мы, пожалуй, поедем. Спасибо, хозяюшка, за хлеб-соль, за угощение. Оладьи у вас очень вкусные. У нас, в городе, даже в лучших ресторанах таких нет. Вот мама моя пекла, бывало, — сходство определенно есть. Спасибо, до свидания!

Вышли на улицу к машине. За рекой играл духовой оркестр. Вовсю трубили медные трубы. «Ух, ух, ух!..» — долетало издали басовое громыхание геликона.

Подошли к обрыву. Начищенная медь сверкала в Заречье, на площади перед домом, над которым развевался красный флаг. Красные флаги мелькали и над толпой собравшихся возле того дома.

— Это что же у них? — поинтересовался Василий Антонович. — Праздник, что ли? Какой сегодня день?

— Сегодня, в общем-то, четверг, — ответил Сухин. — Но у них, и верно, вроде праздника. Переходящее знамя вручают. Областное. За животноводство, кажется. Сам Артамонов, говорили, будто бы должен приехать.

Василий Антонович мысленно представил грузную фигуру секретаря Высокогорского обкома, его седеющую, даже на вид — жесткую шевелюру, пронизывающий тяжелый взгляд, твердую, неторопливую походку, припомнил крепкое, но немножко ленивое пожатие руки человека, который знает себе цену. Три года назад, к своему пятидесятилетию, Артамонов получил орден Ленина, а год назад его ещё одним таким же орденом наградили — за успехи области в сельском хозяйстве. Работать этот человек умел, жизнь в Высокогорье била ключом, о высокогорцах го и дело писали в газетах; в иллюстрированных журналах то и дело мелькали фотоснимки из Высокогорья. Киноэкранами этот народ завладел ещё прочнее — то животноводы перед тобой, то мастера кукурузы, то птицеводы, то самодеятельность.

— А не съездить ли нам туда хотя бы на полчасика? — предложил Лаврентьев. — Как считаешь, Василий Антонович?

— А что делать?

— Ну, поприветствуем соседа. Визит вежливости, так сказать. Всё равно же узнают, что мы тут были, а вот даже поздороваться не захотели.

— А это точно, что он там?

— Точно, точно, — подтвердил Сухин.

— Что ж, съездим, — не очень охотно согласился Василий Антонович. Как-то не хотелось навязывать себя преуспевающему соседу. Может ведь и не совсем правильно понять этот визит. Он человек такой: к секретарям ЦК ходит запросто; надо и не надо, все равно ходит.

Попрощавшись с Лисицыным, Сухиным, с колхозниками, собравшимися вокруг машины, двинулись к спуску на мост. Простучав досками шаткого мостика, машина выехала на ту площадь, на которой только что гремел оркестр и алели красные флаги. К этому времени музыка умолкла, с трибунки, сколоченной из досок и обтянутой красным, уже говорились речи. Артамонов, видимо, свое сказал, потому что вдоль площади летели слова благодарности за награду, говорилось о том, что зареченцы приложат все силы, но доверие областных организаций оправдают, работать будут впредь ещё лучше, ещё продуктивнее, добьются того, чтобы при наименьших затратах в колхозе получались наибольшие результаты.

Митинг окончился, кто-то из зареченских свертывал алое знамя, шитое золотом. Давно заметив приехавших, Артамонов двинулся к их машине. Шел он, как всегда, неторопливо, прочно ступая тяжелыми ногами в крепких сапогах; широкие его плечи и широкая грудь туго обтягивались черной суконной курткой, подобной френчу, которую распирало на животе; седеющая шевелюра ничем не была прикрыта, она была не по возрасту густа и буйно красива.

— Соседям почтение! — ещё издали заговорил Артамонов хрипловатым, видимо, давно сорванным голосом. — Привет, уважаемые, привет! Как же это вы собрались проведать нас? Ну, рады, рады! — Он подавал руку Василию Антоновичу, Лаврентьеву, Костину. Подал руку и Роману Прокофьевичу Бойко. — Водителю привет особый. Дорожки-то у вас в области, народ говорит, того… Героизм нужен по ним ездить.

— А у вас разве не того, Артем Герасимович? — с нарочитым простодушием спросил Лаврентьев.

— Время будет, можем прокатиться, — не глядя на него, ответил Артамонов. — Мы словами не агитируем. У нас на первом месте агитация наглядностью. Пощупай глазами, потрогай руками — убедись. Ну, пошли. Нас хозяева чаем угостить хотят.

Василий Антонович начал было говорить, что времени нет, пора ехать.

— Брось, брось! — Артамонов крепко взял его за локоть. — Это, товарищ Денисов, не по-соседски будет, не по-товарищески, — бежать. И не думай мне доказывать. У всех времени нет, всем ехать надо. Вместе и поедем. Я вам покороче дорогу покажу до Старгорода.

Столы в клубе были выстроены большой буквой «П», накрыты белыми простынями. На столах пестро и тесно раскинулись во множестве тарелки с закусками, граненые стаканы, бутылки с водкой.

— Это уж излишество! — Артамонов окидывал стол довольным взглядом. — За это вам всыпать надо. В общественный карман полезли.

— Но по общественному решению, — ответил ему жизнерадостный толстяк — не то председатель колхоза, не то завхоз. — Правление заседало, все честь по чести.

— Правление! — Артамонов хмыкнул. — Ваши правленцы любое беззаконие покроют. А вы бы вот на общем собрании, у народа спросили: пропить, тыщонку-другую колхозных денежек или на трудодни раздать, — что бы вам народ сказал? Учитываешь?

Толстяк понимающе засмеялся. Артамонов, все ещё держа Василия Антоновича за локоть, направился вместе с ним к перекладине буквы «П», к тем почетным местам за столами, где и закуски были получше и где в соседстве с водочными бутылками стояло несколько бутылок коньяку; вместо граненых стаканов там поблескивали золочеными ободками достаточно вместительные, но аккуратные стопочки.

На торжественное пиршество в клубе собрался, должно быть, колхозный актив, люди в большинстве пожилые, серьезные. Все они деловито наполняли стаканы, а наполнив, ожидающе смотрели на Артамонова.

— Что ж, товарищи, — сказал он, подымаясь со стопкой коньяку в своей большой, уверенной руке. — Видимо, вам предстоит тут одним, без нас, отмечать немаловажное событие в вашей жизни — получение переходящего знамени обкома и облисполкома. Мы сейчас уедем. Дела, дорогие друзья, дела! Не один ваш колхоз в области. Да, кроме дел сельскохозяйственных, есть и ещё кое-какие дела. Сами понимаете. Но вот что я хочу сказать вам на прощанье: спасибо, товарищи, за вашу замечательную, героическую работу. От всей души спасибо. Будь такая возможность — обнял бы каждого. Но ведь вас не один и не два. Да и девушки есть, ещё застесняются. — За столами засмеялись. — А мужья, те и вовсе ревновать начнут, — продолжал Артамонов. Засмеялись ещё веселей. — Словом, и дальше боритесь, — говорил он, — за процветание своего колхоза, за процветание своей родины. Ваше здоровье!

Одним духом Артамонов выпил стопку; не садясь, с вилкой в руке, поискал на столе среди тарелок, чем бы закусить, нацелил было вилку на соленый огурчик, передумал, прицелился в блюдце с маринованными грибами, — бросил вилку, стал прощаться. Ему дружно и весело кричали со всех сторон. Поднявшись из-за столов, шли, обступив вокруг, до самой машины.