«Что значит — кто она? — подумал Василий Антонович, мысленно сказав эти слова. — Любящая женщина. Вот она кто». А любящая женщина, пожалуй, посильнее очень и очень многих сильных по должности. Он того не может, секретарь обкрма, что может она, Соня.

Василий Антонович все же не выдержал, отложил книгу, поднялся, подошел к ней. Обнял рукой ее голову, погладил. «Соньчик. Пуговица». Почему-то иной раз он называл ее пуговицей. Почему? — объяснить бы этого не смог, как миллионы других ни за что не объяснят, почему своих любимых они называют то «Кузей», то «Мумой», то «Рыжиком», хотя имена тех и рядом не стоят ни с Кузьмой, ни с тем, из чего можно образовать «Муму», и цвет волос которых совсем не рыжий, а, скажем, черный, или даже их вовсе уже нет, этих волос.

София Павловна не стала спрашивать, чем объяснить минуту его ласки, она сама испытывала такие минуты, не нуждающиеся в объяснениях. Она только сказала:

— Это почему-то с тобой редко теперь случается. Не очень-то ласковым ты стал в последние годы.

— Работа такая, Соня, — ответил в шутку. Походил по комнате, сказал: — Какого беса Николай не едет. Уже девять. — Но тут зазвонил звонок в передней. — Наконец-то, старый леший!

Суходолов вошел шумно, стал требовать чаю, пирогов; любой посторонний понял бы, что это свой человек в доме Денисовых и ведет он себя так только потому, что уверен в дружеских чувствах к нему.

Чай согрели, сели за стол в столовой. К столу вышел и Александр. Павлушка за спинами сидящих вокруг стола, таская на нитке, катал трескучий автомобильчик. Автомобильчик стукался о ножки стульев, о низ буфета, нестерпимо гремел; было как в мастерской жестянщика.

— Может, нам с ним уйти? — спросил встревоженный Александр.

— А от тебя, думаешь, шуму было меньше? — Василий Антонович посмотрел на него с улыбкой.

— Я был ваш.

— Ох, до чего ты глупый! — София Павловна подняла глаза к потолку. — Николай Александрович, ну подумайте только, вбил себе в голову, что Павлушка непременно всем должен быть в тягость. И такие глупости из-за этого говорит, просто стыдно слушать.

— Дети, брат ты мой, такая штука, — сказал, обращаясь к Александру, Суходолов, — что в тягость ли они или не в тягость, а терпеть их надо. Всех нас, милый, безропотно терпели, и мы будем форменные свиноматки и свинобатьки, если позабудем об этом.

Пока чаевничали, несколько раз звонил обкомовский телефон. Василий Антонович уходил в кабинет, разговаривал с кем-то, кому-то что-то советовал, кого-то довольно раздраженно отчитал. В одну из его отлучек София Павловна спросила:

— Николай Александрович, а у вас на комбинате местечко инженера свободное не найдется?

— Мама, — сказал Александр, — ты же знаешь, я не могу остаться. Зачем этот разговор? Меня не отпустят.

— Ты мне не мешай, Шурик. Если надо будет, отпустят. Дело, Николай Александрович, такое… — Очень деликатно помянув случившееся с Сашенькой, София Павловна высказалась о том, что в положении, в каком оказался Шурик, ему лучше всего переехать в Старгород. Павлушку одного у них оставить он не хочет. Какой же выход? Единственный.

— Есть место, Шура. Есть! — сказал Суходолов. — Хорошее. Начальник, то есть, собственно говоря, инженер участка. Там-то ты что делаешь?

— Тоже участком ведаю, в цехе жирных кислот.

— Ну и у нас такая же должность. А раздумывать — пустят или не пустят… Попросим министерство о переводе, и все. Я попрошу. Ты, конечно, щепетильный, это известно. Но блата здесь никакого нет. Из Ленинграда и, так сказать, в провинцию! Вот если бы отсюда в Ленинград или в Москву — в таком случае можно было бы подумать: не комбинация ли?

— Какая комбинация? — спросил Василий Антонович, выходя из кабинета. — Очередное мошенство?

— У Николая Александровича есть место для Шурика. Заставь его ты, отец. — София Павловна.

— Бриться надо каждый день, дорогой мой. Если кожа нежная, купи электрическую бритву. Придется с Еленой Никаноровной поговорить, что ли? Пусть осматривает тебя с утра, перед тем как выпускать из дому. Есть такие вышедшие из доверия старички, за которыми, как в детском садике, ходить надо.

— Ну брось, брось, Вася, покритиковал, и хватит.

— Я не критикую, я тебе указания даю. Нельзя неряхой ходить. Ты ещё не пенсионер.

— Пенсионером я, Вася, никогда и не буду. Обеспеченная бездельем старость — это не для меня.

— Ну, значит, и держись соответствующим образом.

Суходолов собрался было уходить домой, когда пришла Юлия.

— «Дыша духами и туманами», — продекламировал Суходолов. — Прелестная незнакомка! Только из театра? — спросил он Юлию.

— Ага, только.

— Какая пьеса-то шла сегодня? — поинтересовался Василий Антонович.

— А я и не знаю, я же не актриса, на сцене не играю. Я работала свое. Кажется, что-то Горького. «Враги» или «Дачники»…

— Горький в оперетте? — удивился Суходолов.

Василий Антонович с усмешкой покачал головой:

— В оперетте?.. Эх ты, устроитель темных дел. Великий комбинатор! — Он дружески похлопал Суходолова по спине и проводил до лестницы. — Привет Елене Никаноровне передай.

Павлушка в ванной стрелял из пистолета в стену. Он был в восторге от того, как зеленая палочка с резиновой прилипалкой на конце плотно приставала к белым кафельным плиткам. Он с грохотом уронил на пол эмалированный кувшин для воды; с не меньшим шумом сам шлепнулся в таз, в котором Юлия, подливая какой-то магического действия жидкости, полоскала перед сном свои холеные ноги с накрашенными красными ногтями.

Александр, радуясь тому, что сын хоть чем-то занят и не одолевает его бездной всевозможнейших вопросов, на которые, как известно, и десять мудрецов не смогли бы удовлетворительно ответить, разогревал на кухне завтрак, оставленный в кастрюльках и на сковородках Софией Павловной.

Отец накануне уехал в Москву, сказав ещё раз на прощание: «Решай, решай, Шурик. Зрело решай, спокойно, без нервов и мальчишеского упрямства. По-мужски».

Пожалуй, родители правы. Работа у него в Ленинграде, конечно, очень интересная, перспективная; можно в конце концов, не только не отрываясь от производства, но, напротив, — именно на него и опираясь, на его материале, подготовить и защитить кандидатскую диссертацию. Но, в то же время, как там станется с Павлушкой, как? Мама права, неизбежны заседания, совещания, партийные собрания — где на такое время будет он оставлять Павлушку?

Мысль о том, чтобы оставить сына у своих родителей в Старгороде, Александр отвергал категорически. Павлушка для него был частью Сашеньки, всем, что осталось ему от веселой, торопливой, непоседливой жены, короткая жизнь с которой промелькнула, как… Он хотел было сказать: «Как сон». Но бывают такие долгие и мучительные сны, что иная ночь покажется столетием. Нет, жизнь с Сашенькой можно было сравнить лишь с ездой в скором поезде, когда проносишься мимо какого-нибудь прудочка с тихими ивами над ним, с берегами в цветах, с белыми, широко раскрытыми, кувшинками на глубинах и одинокой лодочкой у замшелых мостков. Только потянешься сердцем к этой мгновенной красоте, а ее уже нет, исчезла за поворотом, и уже ползут мимо длинные серые заборы, приземистые пакгаузы из прокопченного паровозным дымом кирпича, крытые черным унылым толем.

Остро запахло чем-то дымным. Одну за другой Александр поднял крышки с кастрюлек — пригорела Павлушкина манная каша. Он подумал о тысячах молоденьких матерей, которых в официальных документах называют: мать-одиночка. Он только десять дней занимается осиротевшим Павлушкой, а как же они, которые своих Валериков и Томочек должны растить в одиночку если не всю жизнь, то, во всяком случае, хотя бы до восемнадцати самостоятельных лет? И при этом работать, зарабатывать и себе и Валерикам с Томочками на хлеб, на одежду, на изнашивающиеся с неимоверной быстротой тапочки, ботиночки, ботики, га-лошки.

— Что-то у тебя пригорело, Шура?

В дверях кухни, обтянутая тонким шелковым халатом, стояла Юлия.