Когда спускались по лестнице, Артамонов взял Василия Антоновича под руку.

— Неплохой доклад, сосед, сделал. Мысли интересные.

Выйдя из подъезда ЦК, они не спеша добрели до площади, на которой возвышался памятник Дзержинскому, постояли, посмотрели на памятник. Было начало шестого. Впереди — бесконечно длинный вечер. Уезжать домой ещё нельзя: на завтра и на послезавтра множество дел — и в самом ЦК, и в Совете Министров, и даже в Академии наук, где Василий Антонович хотел договориться о переводе в Старгород одного из многочисленных институтов, какими ведает Академия. У Артамонова тоже были дела в Москве, тоже, надо полагать, раньше, чем послезавтра к вечеру, домой не соберется.

— Ну, что будем делать-то? — спросил Артамонов. — В «Детский мир» зайти, что ли? Внучатам игрушку поискать. У тебя внуки есть, Василий Антонович?

— Да вот один завелся.

— А у меня их целых три! — Артамонов сказал это не без гордости. — Два парня и одна девчонка. Старшему уже седьмой год.

В «Детском мире» была толкотня и было очень жарко. Отдуваясь, протискиваясь в толпе, добрались до первого попавшегося прилавка, попросили завернуть несколько смешных заводных зверушек, из которых одни играли на скрипках, другие плясали и подпрыгивали.

Василий Антонович ходил за Артамоновым Почти механически. И игрушки он покупал только потому, что так делал Артамонов. А сам ничего не видел и не слышал. Он все ещё переживал свой доклад, сделанный сразу же вслед за докладом Артамонова. Артамонов взял цифрами, показателями, размахом. Артамонов много насеял, он собирается за один год чуть ли не в два раза увеличить поголовье крупного рогатого скота в области, почти в три раза превысить плановое задание по продаже колхозами мяса государству. Сообщение Артамонова было сообщением большого хозяина, отлично знающего, как и что надо делать.

Доклад Василия Антоновича, плод коллективного творчества бюро обкома, по цифрам был значительно скромнее артамоновского; он не был таким эффектным и категорическим, но в нем содержалось немало серьезных раздумий, и внимательный слух секретаря ЦК, который вел бюро, кажется, уловил в словах Василия Антоновича даже некоторые сомнения; и если рассказанное Артамоновым приняли безоговорочно, — то о докладе Василия Антоновича было немало разговоров и споров. Василий Антонович больше половины своего времени посвятил перспективам повышения культуры в области и улучшению в связи с этим партийной и пропагандистской работы. Все три дня совещания он беспокоился о том, не перекосил ли так доклад, не ушел ли в нем от главного? Но сегодня, подводя итоги совещанию, секретарь ЦК сказал добрые слова и о выступлении Артамонова, и о выступлении Василия Антоновича. Василию Антоновичу показалось при этом, что секретарь ЦК даже как-то больше опирался на него, чем на Артамонова. Секретарю ЦК явно понравилась та перспектива, какую наметили стар-городцы, понравились их широкий взгляд, их волнение и беспокойство за будущее, их мысли о неразрывности экономики и культуры.

Василий Антонович ходил за Артамоновым, глубоко раздумывающий. Его толкают со всех сторон — и в бока, и в спину, бьют по коленям сумками, как на грех такими увесистыми, будто в них утюги. Одна ошалелая бабуся с ходу таранила его головой в живот, а пышная гражданка, опорожнившая на себя, должно быть, целую бутылку духов «Красная Москва», уперлась ему в спину своим железным пальцем, да так и движется, не отставая. Он сносит все безропотно. У него отличное настроение. Люди вокруг даже и не подозревают, как хорошо и радостно у него на душе, им совершенно неведомо, какой он переживает внутренний подъем. Может быть, они полагают, что секретари обкомов хулу и похвалу приемлют равнодушно? Нет, секретари обкомов так же радуются доброму слову о себе, о своей работе, как токарь радуется доброму слову о его работе, как радуются пахари или трактористы, птичницы или доменщики, директора магазинов или пилоты воздушных кораблей, как школьники, наконец, когда их труд, их старания замечены и отмечены.

С коробками и свертками в руках вновь выбрались на площадь и дошли до гостиницы «Москва».

— Посидим у меня, — предложил Артамонов.

Василию Антоновичу хотелось побыть одному, хотелось вновь попереживать пережитое за эти три дня. Но и обижать Артамонова не следовало. Зашли в номер к Артамонову, в две его большие комнаты; за окнами одной из них, угловой, были видны Кремль, Манежная площадь, улица Горького и Охотный ряд. Время было вечернее, по улицам мчались потоки автомашин, нагретый летний воздух входил в распахнутые окна.

Решили закусить, вызвали официантку, попросили принести еду в номер.

— Ты совершенно прав, — сказал Артамонов, в ожидании, когда официантка появится с кушаньями. — Насчет культуры… Совершенно прав. Я тоже вот раздумываю: в каждой области должен быть свой мощный культурный очаг. Без ученых, без писателей, без композиторов и художников — без крепкого ядра интеллигенции мы в делах культуры будем только топтаться на месте. Учитываешь? Я даже, знаешь, на что пошел? Я из Москвы, из Ленинграда, из других областей приглашаю к себе творческих работников. Даю хорошую квартиру, создаю все условия. У меня уже есть один писатель из Москвы. Один из Сибири переехал. Из Ленинграда композитор… Хорошие песни пишет.

— А что, своих-то разве у вас мало?

— Мало. В том-то и дело. И даже очень мало. Да потом, такие они, знаешь, областные… Без всякой известности. У тебя, скажем, Баксанов есть. Евгений, кажется, если не запамятовал? Я его роман «Половодье» читал. Хорошая книжка. Ну вот, у тебя — Баксанов. Его читатели знают. О жизни села пишет ярко, умно. А у меня? У меня Баксанова нет. Ищу. Да… И найду! — Артамонов сказал это с твердой уверенностью. — Не я и буду, если не найду такого. Ничего не пожалею. Особняк хочешь? Получи. Дачу тебе надо? Будь здоров, вот тебе дача. Такую построю, что иранский шах позавидует. Только работай, прославляй область, прославляй ее людей. Добьюсь в Центральном Комитете, — журнал учредим. Толстый. Ежемесячный. «Высокогорье», например. Хорошо? Вокруг него актив сколотится. Есть у меня планы, Василий Антонович, много планов!..

Артамонов расхаживал по номеру на своих крепких, прочных ногах, внушительный, массив-, ный, шевелил черными бровями и ерошил седую плотную шевелюру, Глаза его светились живым, беспокойным огнем.

«У него Дело идет, — размышлял Василий Антонович. — Здорово оно идет у Артамонова. А у меня как? Идет ли? По-настоящему ли? Или так — аппарат функционирует? Сводки, ведомости, планы…» Припомнились недавние поездки по области, встречи с людьми в колхозах, в совхозах. От воспоминаний на душе теплело. Нет, все-таки что-то делается — какие могут быть сомнения! Не так, как хотелось бы, не с той интенсивностью, какая бы нужна, но делается, делается. Василий Антонович сожалел, что нет рядом с ним Лаврентьева, нет Сергеева. Вместе бы порадовались успеху доклада, словам секретаря ЦК, сказанным на прощание: «Передайте привет старгородцам. Бюро ЦК надеется, что они ещё себя покажут. Народ у вас боевой».

— Насчет импорта кадров… — сказал он, поддерживая разговор. — По-моему, мы уже миновали то время, когда надо было нажимать на импорт. На местах растут свои замечательные кадры.

— Я и не говорю, что их нет. Только сочетать это надо — рост и импорт. Для ускорения процесса. Помнишь, в свое время: и сами налаживали машиностроение, отечественное, и одновременно завозили станки, прокатные станы, оборудование из-за границы. Для ускорения. И кроме того, не вслух будь сказано и никому не в обиду, — в Москве, к примеру, творческие кадры покрепче, порешительней, чем, допустим, у меня, наши, доморощенные. Москвич напишет роман или повесть — шум на всю страну. У него размах, широкий горизонт. А наши ребята стараются-стараются, напишут, выйдет тысяч десять — пятнадцать экземпляров в областном издательстве, и потолок. Как в народе говорится: от яблоньки — яблочко, а от елки — шишка.